–

Он был среди моей публики, Джо. И стрелял достаточно метко. Напомни мне когда-нибудь тебе рассказать.

Это одна из историй, которые я могу поведать, но есть еще много случаев, о которых меня просили не распространяться. Есть истории, рассказанные «не под запись» – строго конфиденциально, шепотом и под честное слово; истории, рассказчики которых не могли удержаться и не поделиться, но потом сообразили, что это пойдет в печать, и тогда попросили не называть их имен. Это истории, которые я не могу подтвердить… от источников, которые требуют, чтобы их не называли…

Например, история об очень знаменитом писателе старшего поколения – звездное имя золотого века, – который пустил к себе пожить фаната с одним условием: чтобы тот сидел с детьми, когда писатель с женой уходят, и который лишь через несколько недель после отъезда своего «гостя» узнал, что тот развращал его одиннадцатилетнюю внучку.

Это история об авторе фэнтези, написавшем роман, изобиловавший сексуальными сценами, за который был оплеван на конвенте.

История о пожилой писательнице, которой пришлось съехать с квартиры, чтобы избежать назойливого внимания трех фанатов, которые непрестанно звонили ей, писали и внезапно объявлялись на пороге.

И еще, и еще, и еще. Но если я продолжу, я начну повторяться. Чего ради? Чтобы снова и снова подчеркнуть, как сильно писатели страдают от орд «любящих фанатов»? Так, что даже малейшая рационализация вроде «Ну, Эллисон – это слишком заметная цель, он заслужил то, что получил», – non sequitur[170]. Она приемлема лишь для снедаемых чувством вины апологетов, которые с негодованием отвергнут эту статью.

После того, как я зачитал этот материал на «Вестерконе-37» в Портленде в 1984-м, мне пришло множество писем от профессионалов и любителей, ужаснувшихся масштабу проблемы.

Вот, например, от Саймона Хоука:

–

Недавно мой агент пытался продать кое-что из моих произведений одной издательнице, которую мы не будем называть. (Я тоже это имя не раскрою, не просите.) Отметим, что это женщина, которую я никогда не видел и с которой не говорил, но при этом она знает, что Саймон Хоук когда-то писал под другим именем. (Я теперь во многих отношениях другой человек. Я стал старше, мудрее, спокойнее, и философски отношусь к различным разочарованиям жизни.) Издательница только взглянула на предложение, в котором значилось мое имя, и – у меня есть подтверждение от человека, который присутствовал при этом, – отвергла его, даже не потрудившись дочитать. Очевидно, издательница когда-то ехала в поезде на конвент в Бостоне и теперь вспомнила группу фанаток, сидевших в другом конце вагона и, как стайка школьниц, сравнивающих впечатления, и обсуждавших мою личную жизнь так громко, что их было отлично слышно, видимо, так детально и живописно, что издательница не смогла забыть свое возмущение много лет спустя, и учла его, рассматривая предложение. Я оказался не тем человеком, с которым ведут дела. Я это знаю потому, что она говорила об этом на работе, где ее слова услышал мой знакомый.

Рискну показаться излишне скромным: хотя мне случалось продолжать в постели случайное знакомство, начатое на конвенте, я все же не Уоррен Битти, а также не де Сад и не так чтобы совсем Джон Холмс – короче, я любовник в лучшем случае средний. Мне хотелось бы думать, что я внимателен, нежен и щедр, но меня никак не назовешь половым гигантом. Не хочу заострять на этом внимание, однако я не знаю, кто были те девушки, и, хотя вполне возможно, что я был знаком с одной или несколькими из них или даже близко знаком с одной из них (хотя эта мысль пугает меня), я точно не делал ничего столь экстраординарного, что могло бы заслужить особых комментариев. И уж точно я не делал ничего такого, что могло бы возмутить хоть кого-нибудь. Тем не менее, пусть этот инцидент и не настолько вопиющ, как те ужасные вещи, о которых говоришь ты, мою репутацию он замарал и стоил мне контракта.

Как и многие, я раньше думал, что ты неизбежно привлекаешь столько нежелательного внимания своей весьма яркой индивидуальностью и агрессивным поведением; тем, что принимаешь все это близко к сердцу. Но ты, цитируя тех, кто дал на твое письмо серьезный ответ, наглядно показал, что я ошибался. Я выпал из поля зрения фанатов, перестав посещать конвенты и даже общаться с издателями – предоставил вести все свои дела своему агенту, – из желания раз и навсегда положить конец подобным сплетням, висящим у меня над головой дамокловым мечом.

–

Милдред Дауни Броксон, в частности, писала: «Эта речь на «Вестерконе» была бомбой и на много часов стала единственной темой всех разговоров, по крайней мере, в той потрясенной и опустошенной компании, в которой оказалась я. То, что ты включил «показания» других пострадавших, добавило твоему выступлению достоверности. В конце концов, можно было бы возразить, что из тебя мишень сделали твои заметность и яркая личность, но свидетельства других, самых разных жертв – уже неоспоримы».

Она упомянула даже еще более интересную вещь, и я к ней перейду через секунду, но подтверждением того, что я изложил выше, служит тот факт, что я показывал цитируемые здесь письма во время моей речи, и подлинность этих писем была подтверждена моими редакторами.

На этот раз я не хотел, чтобы предполагаемый мистер Осборн из фанатского сообщества опровергал мои слова, мутил воду, отвлекал внимание, возводя клевету на докладчика. Даже если я заслуживаю всех этих слухов и сплетен, даже если я такая скотина, какой считает меня фанатская мельница слухов, то как объяснят апологеты показания всех остальных участников этого унылого перечня?

Как сказал Мальцберг, девяносто пять процентов всех присутствующих – достойные, разумные, здравомыслящие и вежливые люди, те, кто пришел в ужас от этих откровений, не знают, что делать с этой информацией, потому что никогда так не поступают и не могут понять, как другие люди могут совершать подобное и думать, что это весело, остроумно, но не омерзительно. Однако пять процентов, из которых многие наверняка выступят в колонке писем следующего выпуска, объясняя, что с нами, писателями, именно так и надо обращаться, и что вообще мы были бы никому не известны, если бы они доблестно не поддерживали нас своими с трудом заработанными пенсами, и что никакого права жаловаться у нас нет, что мы, рабы, должны радоваться, что нас заметили, эти пять процентов будут продолжать свое.

И когда я заканчивал свою речь почетного гостя, текст, который вы только что прочли (он еще был обогащен дополнительным вкладом тех писателей, чьи ответы дошли до меня после «Вестеркона», и тех, кого