В этот приезд на родину все было в последний раз. Последний разговор с молодежью, собравшейся возле дворца краковского архиепископа (не детьми ли тех, кто присутствовал на первой беседе двадцать три года назад?). Последняя проповедь на краковских Блонях, в этот раз собравшая рекордные два с половиной миллиона человек. Последний визит в Вавельский собор и последняя молитва над могилами родителей. Последнее посещение Кальварии Зебжидовской. Последнее посещение древнего Тынецкого аббатства, где Войтыла сорок пять лет назад читал реколлекции, готовясь к рукоположению в епископы. И последнее послание соотечественникам: уповайте на милосердие Божье и сами будьте милосердны!

«Отчизна моя милая, Польша Бог тебя возвышает и выделяет, но умей быть признательна!» — еще одна цитата из «Дневничка» святой Фаустины. Этими словами понтифик начал прощальную речь на летном поле краковского аэро­порта[1414]. А его последними словами на польской земле были: «Жаль уезжать!»[1415]

По возвращении из Польши Иоанн Павел II провел несколько дней в Кастель-Гандольфо. Компанию ему составила семья Пултавских. Старая подруга Ванда по просьбе понтифика взялась читать святому отцу сборник рассказов Зофьи Коссак, по чьим произведениям Войтыла в бытность приходским ксендзом ставил спектакли вместе с членами Католического товарищества молодежи. Один из рассказов повествовал о силезском священнике, заточенном в немецкую тюрьму за то, что преподавал польским детям на их языке. В узилище того священника вдруг обуяла необоримая жажда поэтического творчества.

«Совершенно как у меня», — заметил вдруг римский папа. «Вот и напишите об этом», — ответила Пултавская[1416].

Сказано — сделано. В течение месяца понтифик набросал три стихотворения, но не решился представить их публике. Он очень давно не занимался поэзией и уже подзабыл это чувство. На всякий случай попросил поэта Марека Скварницкого, который уже редактировал творчество римского папы, бросить взгляд на новые вирши. В ноябре 2002 года Скварницкий прилетел в Рим и за семь дней вместе со святым отцом «причесал» стихотворения, соединив их в единое произведение под названием «Римский триптих»[1417].

Удивительно, но в этом творении Войтыла почти не вспоминает о Христе. Куда больше там говорится о сотворении — мира, человека и избранного народа. Стоящий у порога смерти понтифик словно закольцовывал свою жизнь, возвращаясь к истокам. Адам, Бог Саваоф и Авраам — вот три личности, вокруг которых вращается текст. Адам, взирая на водный поток, изумляется тому, что лишь он один из всех творений Господних способен изумляться. Бог сотворил его по Своему образу и подобию, но человек нарушил гармонию этого существования, допустив первородный грех, и теперь тоскует по изначальной чистоте. Кто же, как не церковь, может вернуть ему утраченное?

В этом месте, по ассоциации, мысль Войтылы перескочила к надписи над входом в вадовицкую гимназию, разбавив христианскую медитацию языческими строками: «Casta placent superis; pura cum veste venite et manibus puris sumite fontis aquam» («Чистое вышним богам угодно: в чистой одежде шествуйте ныне к ручьям, черпайте чистой рукой»).

Не случайно, совсем не случайно величайший изобразительный гимн подобия человека и Бога находится в Ватикане. Фрески Микеланджело в Сикстинской капелле — ведь это и есть символ той самой чистоты, оттого-то люди на них наги. Чего им стесняться, если они чисты и открыты перед Господом? «И нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто перед очами Его» (Евр. 4: 13), — несколько раз повторил римский папа в «Триптихе».

«Конец невидим, как начало. Вселенная из Слова вышла, вернется в Слово», — продолжил Войтыла. Микеланджело перенес эту философию на штукатурку, изобразив ее там, где ныне собираются на конклав кардиналы — люди, которым поручено заботиться о ключах Царства Небесного. «Так было в августе и в октябре, в достопамятный год двух конклавов, и так будет вновь, когда я умру. Пусть внемлют они образам Микеланджело».

Восхищение природой как творением Божьим — нечто подобное, по словам Ратцингера, содержалось уже в реколлекциях Войтылы, которые он читал для Павла VI в 1976 году[1418]. Адам и Ева в Эдемском саду как символ идеальной семьи — о чем-то таком Войтыла писал в «Любви и ответственности». Фрески Сикстинской капеллы как гимн человеческому телу — об этом он уже говорил в проповеди 1994 года, когда освятил отреставрированные по его же указанию шедевры Микеланджело. И наконец, сын Авраама — предвосхищение самопожертвования Бога, отдающего Самого Себя во имя искупления людей: олицетворение той солидарности, о которой всю жизнь твердил Войтыла. Он словно пролетел мыслью по основным тезисам своей философии и обратился к началу начал.

Акт творения — вот что занимало мысли Войтылы в тот период. Возникновение нового, круговорот бытия, жизнь земная как прелюдия к жизни вечной. Уже чувствуя дыхание смерти, он опять обращался к молодым, создателям новой жизни. Но если раньше он сравнивал их с Христом и церковью, творящими единое тело, то теперь, подчинившись стремлению идти к началам начал, вспомнил об Адаме и Еве — первых и единственных, обладавших чистотой.

* * *

О том же (в который уже раз!) говорил он и на Всемирном дне молодежи, последнем в его жизни. В тот год мероприятие проходило в Торонто, что выглядело настоящим вызовом понтифику: осмелится ли он прилететь туда, где уже полгода полыхал педофильский скандал? Бостон находится всего в пятистах километрах от канадского мегаполиса. Не скажется ли это на размахе мероприятия?

Не сказалось. Как и в других местах, Всемирный день молодежи привлек в Торонто сотни тысяч участников. Словно и не было скандальных разоблачений в американской прессе. Вновь толпа скандировала имя римского папы и вновь взрывалась восторгом, когда Иоанн Павел II приветствовал собравшихся на их языках. Отдельный привет он послал жителям родного города (разумеется, по-польски), воспользовавшись для этого телевизионной трансляцией.