бесчисленные кресты, охраняя вечный покой мертвецов. Маруся вошла одна, обычной тропинкой пришла к знакомому месту и, упав на колени, долго и жарко молилась, обливаясь горькими слезами…

— Прощай, матушка, голубушка, — шептала она, — мне нельзя оставаться здесь: тут все для меня чужие, был один…

Шепот замер на ее устах, дрожащие руки обняли вербу, осенявшую могилу Мотруны. Наконец послышался нетерпеливый голос цыганки, и девушка, покорная ему, как голосу судьбы, убежала с кладбища.

Месяц серебристым цветом облил мазанку, Маруся могла увидеть на крыше голубей, гуся, дремавшего у порога, положив голову под крыло, ленивого кота, дремавшего на завалине… Все оставляла Маруся, кроме собаки, которая неотступно следовала за своей горемычной хозяйкой.

Беглым взглядом окинула Маша эту картину и бросилась вперед… Аза следовала за ней, приговаривая: вся в отца вышла!

Молча прошли они мимо селения и приблизились к кургану, возвышавшемуся на распутьи…

— Стой! — крикнула Аза. — И с этой могилой надо проститься, тут почивает твой отец!.. Молилась на могиле матери, помолись и тут, и я помолюсь…

Девушка остановилась, цыганка медленно взошла на курган, оборотилась лицом к месяцу, вырвала горсть травы, собрала в кучу несколько ветвей хвороста, добыла огня и зажгла таинственную жертву.

Бросив в огонь благовонные травы и еще что-то, вынутое из узелка, она начала шептать непонятные слова и таинственные заклятья: рука ее простиралась к селу, а взоры впились в спокойный месяц, который обливал эту картину своим меланхолическим серебристым светом. Тихий ветерок раздувал пламя, и сухие ветви, треща, догорали, пламя поднялось вверх — и исчезло.

— Теперь в дорогу! — сказала Аза, сходя с могилы. — В широкий свет, дитя мое!.. Не забывай только, что поганые убили твоего отца, не забывай!..

XLIV

Спустя два дня, знакомый читателю пан Мартын, возвращаясь из Стависок домой, снова остановился перед воротами двора Хоинских.

Адам сидел на ступенях крыльца и мрачно курил трубку.

— Добрый день, кум!

— Здорово, сосед!.. А что? Не с рожью ли опять?

— Откуда ее набрать? В Стависках на мельнице был.

— Бог в помощь!.. А дорого там берут?

— Десятую часть с чубом, — отозвался Мартын, вздыхая. — Тяжкие времена!.. Да, да, кум, ржи-то уж нет, а новость привез…

— Черт бы тебя побрал с твоими новостями! Что, уж не продашь ли этой за ползлотого?

— А как же! И злотый не постыдился бы взять за нее.

— Ах ты, обирало! Да теперь не попадусь тебе в когти, сын дома, правда, хворает что-то, да черт не возьмет, молод, выздоровеет! Дурь пройдет…

— Прощай, кум! — произнес с улыбкой Мартын, показывая решительное намерение уехать.

— А новость?

— Есть у меня для продажи четверть гороху: чтобы ты, так примером сказать, дал за нее?

— Тьфу, жидище! На черта мне твой горох?

— А хоть для свиней? Отдам недорого.

— Знаю я, какой у тебя горох: наполовину источен червями… Да новость-то, новость?

— Что дашь за горох?

— Убирайся ты со своим горохом, глупо шутишь.

— Доброй ночи, кум!

В это самое время больной Фомка вышел в сени, но, увидев отца, не осмелился идти далее, остановился и начал вслушиваться в разговор стариков.

Мартын уже собрался было ехать, как пан Адам остановил его.

— Ну, Бог с тобой, — сказал он, — куплю горох, только скажи эту проклятую новость.

— Чудеса, братец! Ты так напугал намедни девушку, что она оставила все свои пожитки, бежала…

Хоинский вскочил с места.

— Ужели правда? — радостно воскликнул он.

— Как Бог свят, правда…

— А, добрая, знать, девка… Куда же она ушла?

— Бог ее знает… Одни говорят, что в услужение куда-то пошла, другие, что с цыганами бежала.

— Жаль, жаль бедной! Ну, да к лучшему…

— А когда горох привезти прикажешь? — спросил Мартын, но Адам, занятый бегством сироты, ничего не слышал, а торопился к жене — сообщить известие.

Фомка, между тем, затаив дыхание, только и ждал, пока пройдет отец. Лишь только старик скрылся за дверью, он бросился в конюшню, оседлал саврасого, судорожно сжал его коленами и выехал на дорогу. Мартына уже не было, наворчавшись вдоволь, он убрался домой, ворота были отворены, и никто не заметил бегства Фомки.

Старики не успели еще вдоволь наговориться о благородном поступке сироты, как сынок был уже в лесу.

Он прискакал к поляне, находившейся в дубогой роще, и остановился, чтобы поправить седло и подумать о том, где искать Марусю.

Вдруг конь наставил уши, всхрапнул и бросился в сторону. Ожидая погони, Фомка испугался, но вскоре успокоился, в нескольких шагах от него показалась Солодуха.

— А, это ты, паныч! — произнесла она.

— Солодуха! Черти тебя тут носят!

— А несу Мартыновой лекарство, а ты куда?

Фомка вздохнул.

— В свет! — сказал он.

— Ишь как далеко!.. — шутливо произнесла старуха. Коли найдешь, паныч, моего знакомого, не забудь поклониться.

— Разве я знаю, куда мне ехать?.. А надо отыскать ее…

— А отец, а мать?

— На что я им? Не хотели, чтобы я был счастлив, — произнес Фомка. — А ты не знаешь, тетушка, куда она девалась?

— Куда же ей деваться? Верно, с цыганами ушла… Там какая-то чертовка ее подговаривала, а тут еще батька твой погрозил… Что ж ей было делать?..

— А цыгане куда пошли?

— Ищи ветра в поле!.. Третьего дня еще были в Руднинском лесу, там у мужиков и спрашивай…

— Да, да! Какой я дурень! Давно бы мне ехать туда…

И Фомка, не сказав даже спасибо старухе, скрылся в лесу. Солодуха улыбнулась и лукаво подмигнула глазом.

— Вот до чего доволочился молодец!.. Вот тебе, старик, и награда за то, что чересчур уж задирал нос!.. Посмотрим, как-то ты будешь качать в люльке цыганских детей.

XLV

На другой день в доме Хоинских поднялась страшная суматоха. Сын пропал без вести, словно сквозь землю провалился, отец сваливает вину на мать, мать на отца, и оба безутешно плачут. Весь посад собрался на двор Адама: кто пришел с советом, кто с утешением, а Мартын с горохом. Солодуха, прижавшись к забору, с самым невинным видом молчит да вздыхает.

Пан Адам ломает руки, Агафья рвет волосы, слуги перешептываются и выводят самые невероятные заключения о внезапном исчезновении паныча.

— Пусть бы себе женился! — вопила мать. — Но бежать, покинуть меня! Ах, доля моя, доля!

— Неблагодарный! — кричал в свою очередь Адам. — Только попался бы мне в руки, завалил бы ему, негодному, сто палок отцовской рукой!

— Молчал бы ты! — отвечала Агафья. — На языке у тебя то и дело вертится пятьдесят да сто, а на деле и пяти не дал бы…

— Да это не может быть, — прервал Адам, — я