ног ее лежал узелок, в стороне стоял Фомка, он, казалось, говорил что-то и немилосердно колотил себя в грудь. Собака с навостренными ушами сидела тут же, возле хозяйки, и беспокойно посматривала во все стороны. Изредка взгляд Азы, полный любопытства, горечи и мести, останавливался на паре влюбленных.

Разглядев все это, Хоинский думал уже броситься в толпу бродяг и схватить сына, но Ратай остановил его и, приказав спутникам спрятаться, один пошел к табору, придерживаясь направления теплого дыма.

Когда он приблизился, Марусина собака залаяла и вслед за тем послышался звонкий лай цыганской собаки. Апраш вскочил с места, за ним поднялась вся ватага и бросилась навстречу старику.

Увидев Ратая, Маруся закричала от радости, у нее отлегло на сердце.

— Здорово, дедушка, здорово!

— А, это ты, Маруся, — произнес старик, только и ждавший того, чтобы отозвалась сирота. — Что это, ты полюбила ляха да и бежала с ним? Ну, славно, славно.

Маруся потупилась.

— На роду уж, верно, мне так написано, дедушка, — сказала она, спустя минуту, — мне и не снилось никогда бросить избушку и могилу матери, а вот, ни с того ни с сего привязался лях, погрозили проклятием и бросила… На то уж, верно, была Божья воля!

Девушка глубоко вздохнула.

— Плакала, просила его и теперь прошу, чтобы воротился домой — не хочет, не слушается меня… Вот ты, дедушка, не упросишь ли?..

— Я сейчас из Рудни, — сказал Ратай. — У Хоинских такая кутерьма, что Боже избави!.. Не следовало тебе, парень, заваривать каши, батьки твои так горюют, что жаль смотреть на них. Стыдись, брат! Сердца у тебя нет, что ли?

Фомка упорно молчал, а Маруся закричала:

— Так, так, дедушка, расскажи, как они плачут, пусть воротится домой…

— Воротишься ты, так и я ворочусь, — отвечал Фомка, — а иначе ничего не будет…

— Ах, доля моя, доля несчастливая! — произнесла Маруся.

Ратай вынул из сумы кусок черствого хлеба и начал сосать. Аза, до сих пор издали прислушивавшаяся к разговору, приблизилась и, всматриваясь в лицо старика, с язвительной улыбкой закричала:

— С ума сойдут старики!.. И поделом им! Не хотели, чтобы сын был счастлив, так пусть другого ищут…

— У тебя, должно быть, нет детей! — сурово возразил Ратай.

— Да, нет! На что они! Только и потехи с ними, пока висят у груди, а спустишь на землю, у тебя же вырвут хлеб изо рта, не дадут покоя, не так ли, старичок?

Старик отрицательно покачал головой.

— Так-то, — продолжала Аза, — ни он, ни она не воротятся домой: они пойдут с нами. Она наша, а это ее муж. Для нее он от всего отказался — и хорошо сделал, хорошо!.. Один час нашей разгульной, свободной жизни лучше каких-нибудь десятков лет вашей сидячей, поганой жизни.

— Не совсем-то, моя голубушка, — отвечал Ратай. — Что кому, разумеется, по сердцу: а я так не променял бы своей несчастной доли на вашу.

— Ну, врешь, старик, — сказала цыганка, — нет жизни лучше цыганской. Мы плюем на долю, каждый день она у нас новая, потому что и небо новое, и земля новая, и жизнь новая. Вот так, все дальше и дальше, лишь бы день к вечеру!

— Э, что ты, тетушка? — несмело прервала Маруся. — Я половину жизни отдала бы за могилу матери, за свою избушку… Недавно оставила Стависки, а умирать с тоски приходится.

— Не диво, не свыклась! — смеясь, перебила Аза.

— Коли тебе так грустно, воротись назад, на то у тебя воля и разум есть! — сказал Ратай Марусе.

— В том-то и дело, что нельзя мне воротиться: там и глаз показать никому нельзя, меня заедят, проклянут…

— Ну, ничего, — закашлявшись, произнес старик, — хочешь, я провожу тебя домой?

— Я и без тебя, дедушка, нашла бы дорогу, — отозвалась Маруся, — лучше отведи туда ляха.

— Да не говори этого, Маруся, — сказал Фомка, — ты знаешь, что я поклялся остаться с тобою и останусь.

— А, горе мое, горе! — закричала бедная девушка и закрыла лицо руками.

Тут Ратай вскочил, выпрямился и обернулся назад: по этому условному знаку из кустов явилась фигура Хоинского. Лишь только отблеск пламени осветил лицо его, и крик Фомки, подхваченный тысячью отголосков, распространился по лесу, целый обоз встрепенулся, как стадо диких птиц от выстрела охотника. Аза крикнула — и все, что только владело руками, взялось за топоры, палки и огласило воздух страшными криками. Цыгане, вообразив, что на них нападают, под влиянием панического страха, кричали: "Кто, откуда?" Маруся упала на землю, Фомка хотел было бежать, но Ратай крепко держал его за полу и кричал во все горло:

— Эй вы, поганые, нехристи-цыгане! Нас только двое, зла никакого вам не сделаем… А ты дурень, лях, что бежишь от счастья? В ноги отцу, проси прощения!..

— Я не ворочусь домой.

— Полно, молчи, дурень! — перебил слепец. — Батька тебя прощает: женишься на Марусе… В ноги, в ноги!

Наконец парень опомнился и грохнулся оземь, обнял ноги отца и осыпал их поцелуями. Между тем Маруся встала и, дрожа от страха, скрылась за Азой в толпе цыган.

Хоинский не мог выговорить ни слова, он молча прижал сына к груди.

— Прощаю тебя, — проговорил он наконец, — бери ее, возвращайся домой, только помни… — Слезы прервали его слова.

Фомка вырвался из объятий отца и стал искать Марусю, которая вдали шепталась с цыганкой.

Вдруг весь табор, как будто по мановению волшебника, зашевелился и начал собираться в путь. Шатер уложен в телегу, лошади запряжены, бродяги толкают друг друга, каждый несет к телеге свои нищенские пожитки.

Фомка насилу прочистил себе дорогу к Марусе.

— Маруся, отец простил нас, поедем к нему, пойдем!

Но Маруся залилась слезами, спряталась за плечами Азы.

— Она не хочет, — закричала цыганка, — слышишь, не хочет!

— Что? — крикнул Фомка.

— Спроси ее, она уйдет с нами…

— Не может быть! — отчаянно закричал Фомка.

— Что это? Что такое? — спрашивал Ратай, пробираясь к ним.

— Она не хочет? — отозвался старик Хоинский. — Ради Бога, ужели ее станем еще просить?

И оба приблизились к сироте.

— Что с тобой, мое дитятко? — начал нищий. — Одурела, что ли? Отказываешься от такого счастья? Ну, говори! Уж, верно, эти цыгане научили тебя уму-разуму…

— Никто меня ничему не учил, — сказала Маруся, подавляя слезы. — Да сами скажите, какое же счастье ждет меня в вашем доме? Любить вы меня не можете — я вам не ровня, я цыганка! На другой день, из одного стыда, вы меня прогоните или станете попрекать сиротством, бедностью… Я боюсь!..

Хоинский задумался.

— Слушай, — сказал он, спустя минуту, — скажу тебе всю правду. Прежде я считал тебя греховодницей, а теперь, как поразведал,