в сочащейся из уха черной кровяной струйке — у Розенбаума был вид не избитого, а размозженного человека. Будто Трефняк сбросил его из окна шестого этажа, а не просто обработал кулаками.

И белое, словно крупчаткой присыпанное лицо Когана, от одного вида Розенбаума стало густо сереть, наливаться темнотой. Коган был с воли, он еще не знал, что тут человека очень быстро втряхивают в роль, как водолаза в скафандр. Это Минька, конечно, здорово придумал — посадить в углу слабо сопящего, икающего, немого от боли и страха Розенбаума. Потому что, перешагнув порог, Коган вкопанно замер на месте, вперился в своего любимца-умника, и воздух вокруг него сгустился, задрожал, марево тоски и безнадежности заволокло его на тот миг, пока Минька еле заметным жестом вышвырнул из своего кресла Трефняка, чинно расселся и предложил:

— Ну-с, присаживайтесь, бывший академик…

Коган с трудом оторвал взгляд от сипло дышащего, трясущегося, убитого Розенбаума, твердо пропечатав пять шагов, рывком сел на стул и пронзительным нахальным голосом сказал:

— Позвольте вам заметить, что академик — это навсегда. Это пожизненное звание.

Минька тонко засмеялся:

— Навсегда? А когда жизнь заканчивается?..

Коган сглотнул тяжелый ком — я чувствовал, как горька его слюна, — и спросил своим высоким треснувшим голосом:

— Вы намекаете, что собираетесь убить меня?

— Я это не исключаю! — откровенно захохотал Минька.

От удовольствия и нетерпения он все время сучил правой ногой, мелко и часто дрыгал ею — «черта нянчил».

А Коган сухо пожевал губами, деловито спросил:

— В таком случае я бы хотел узнать, в чем меня обвиняют.

— Вот это — пожалуйста! — серьезно и душевно заверил Минька. — Вы обвиняетесь в организации сионистского вредительского центра, имеющего целью убийство товарища Сталина и его ближайших помощников в Политбюро ВКП(б)…

Коган на миг зажмурился, будто Минька выстрелил у него над ухом, и его лицо седатого еврейского коршуна было в это мгновение раздавлено рухнувшим на него ужасом, потому что кремлевский лейбка-лекарь Коган неоднократно видел голым Великого Пахана и его ближайших помощников из Политбюро и, в отличие от своих сограждан, знал, что многие из них не боги, а пожилые склеротики, которые вполне могут занемочь, захворать, скончаться, умереть, подохнуть! Что они смертны.

А следовательно, их можно убить.

И если такая кощунственная, святотатственная мысль возникла и произнесена вслух, значит этот вопрос решен окончательно и бесповоротно.

Но жуткий полет через мглу растерянности и страха длился у него ровно один миг; он сразу же спросил ровным голосом:

— И вы, конечно, располагаете вескими доказательствами моей вины?

— Конечно располагаем, — сказал я негромко, и он мгновенно обернулся, остро вперился, и я видел, как он взвешивает меня гирьками своей жидовской пронзительности, как щупает, оценивает меня взглядом старого опытного диагноста, соображая — главнее я свинорожего майора за столом, есть ли смысл со мной разговаривать, или я, как Трефняк либо конвойный солдат, фигура вспомогательная, и нет нужды тратить на ерунду капитал еврейской надменности.

Но ничего не решил, потому что я был в штатском, не сидел, развалясь, за ореховым столом и не тряс ногой, нянча черта, не орал и не грозился, а медленно прогуливался по кабинету. Возможно, он бы и пренебрег мною в своей напуганной, но еще не сломленной еврейской гордыне, кабы я, неспешно фланируя, не вышел из его поля зрения, неторопливо двигаясь в тот угол, где за маленьким столиком на привинченном к полу табурете сидел разрушенный Розенбаум, и Коган против своей воли, давя изо всех сил в душе своего иудейского гордыбаку, стал опасливо поворачиваться на стуле вслед за мной, пока я не уселся на маленький допросный стол и дружелюбно положил руку на плечо чуть дышавшего Разъебаума, и таким образом все заняли идеальную позицию для перекрестного допроса: в красном углу за столом ухмыляющийся Минька, посреди кабинета Коган, вынужденный теперь вертеться на две стороны, и в противоположном углу, который, надо полагать, Когану казался черным, — мы, то есть я и некогда похожий на Троцкого Разъебаум, загримированный теперь Трефняком под театральную маску страдания.

— …И еще какие доказательства! — сказал Минька, и Коган повернулся к нему.

— Что же это за доказательства, позвольте полюбопытствовать? — спросил он, утратив интерес ко мне.

— Вот они, эти доказательства… — сказал я по-прежнему тихо, и Коган резко обернулся ко мне. А я сложил вместе ладони, растопырив пальцы, и этими вялыми разжатыми пальцами постучал Розенбаума по черепу, и в кабинете раздался сухой костяной треск. — Вот здесь полно доказательств вашей преступной деятельности…

Коган молчал мгновение, и тайный злой гонор пересилил в нем страх, высокомерие брызнуло из него, как сок из спелого арбуза.

— Вы… вы… вы стучите по голове врача… своими… своими руками… врача, который спас от страданий и смерти тысячи больных…

Минька глубоко заметил:

— Ха! Спас! Спасители хреновы! Чего жид не сделает, чтобы замаскировать преступные планы…

Коган рванулся в его сторону, выкрикнул хрипло:

— Какие планы? О чем вы говорите?.. Где же я нахожусь, боже мой?!

— Вы находитесь в Следственной части Министерства государственной безопасности СССР, — степенно сказал Минька, — которому стали известны ваши планы уничтожения руководящих советских кадров во главе с Иосифом Виссарионовичем Сталиным. И этот вот вонючий Разъебаум уже рассказал нам о совместных с вами делишках…

Коган горько покачал головой:

— Доктор Розенбаум — мой ученик. Ничего он не мог вам сказать обо мне плохого. Ученик не может оклеветать учителя, не может признать его злодеем…

— Ой ли? — подал голос я, и Коган снова развернулся, и с каждым таким поворотом он дотрачивал остатки уверенности.

— Неужели не может? — озабоченно интересовался я. — А вот эта газетка вам ничего не напоминает?

И протянул ему старую, уже изжелтевшую от времени «Правду», а Коган стремительно выкинул вперед руки, отталкивая от себя волглый газетный лист, будто я совал ему в белые профессорские ладошки зловонную жабу.

— Без очков, наверное, не рассмотрите? — спросил я предупредительно. — Давайте сам найду… Где это тут напечатано?.. Запамятовал что-то… Ага… Ага… Вот, вот — на второй страничке… «СМЕРТЬ ПОДЛОМУ УБИЙЦЕ!» — письмо в редакцию честных советских врачей, требующих беспощадного отношения к грязным отравителям Плетневу и Левину, замаскировавшихся под личиной врачей и убивших великого пролетарского трибуна Максима Горького… Не помните такого письма? А-а?..

Коган молчал, спрятав за спину руки. Минька от удовольствия тихо хихикал и кусал свои обломанные половинчатые ногти. Трефняк не вслушивался в мои слова, но по тону улавливал, что бить пока никого не надо, и сосредоточенно думал о чем-то — наверное, о плутующей плутоуке.

И Розенбаум поднял на Когана глаза, будто налитые йодом.

— Значит,