объяснить, для вашего же блага, почему вы должны как можно быстрее сообщить интересующие нас сведения…

— Я ничего не скажу… — помотал головой Коган. — Ничего не знаю и ни про кого ничего не скажу.

— Обязательно скажете! — засмеялся я. — Когда-то вы предали своего учителя Плетнева, теперь Розенбаум рассказал о вас…

Мне пришлось остановиться, потому что Розенбаум на своей табуретке замычал что-то тягучее и пронзительное, и Трефняк коротким, без замаха, ударом в печень успокоил его, и я продолжил:

— …Розенбаум рассказал о вас. Вы нам уже назвали Вовси…

— Я ничего дурного не говорил о Вовси!

— Говорили, говорили, успокойтесь. Вполне достаточно, чтобы его арестовать сегодня же. Что мы и сделаем. А он расскажет о вашем брате Борисе Борисыче, тот поведает о Фельдмане, и дело покатится.

— Куда же оно прикатится? — спросил Коган, и я увидел, что его сотрясает крупная дрожь.

— В ад, — спокойно сказал я. — Прошу вас понять, что вы уже умерли, примиритесь с этой мыслью.

— Тогда зачем все эти разговоры? — пожал он плечами.

— Затем, что, как всякий умерший, вы попали в чистилище, сиречь в этот кабинет. И от вашего поведения зависит, куда вы сами отправитесь дальше — в рай или в ад.

— А что у вас считается раем? — спросил Коган, и я подумал, что все-таки в духарстве ему не откажешь.

— Рай не бывает без покаяния и отпущения грехов, так что об этом поговорим позднее. В ад… ад… — Я сделал паузу, подумал и сказал: — Ад — это то, что будет сделано с вашей семьей, с вашими детьми и внуками. Ад — это то, что произойдет с вашими ближайшими друзьями. Ад — это позор и презрение, которыми навеки вы будете покрыты. Ад — это то, что с вами будет вытворять капитан Трефняк все то время, пока вы будете превращаться в такое же животное, как ваш ассистент Разъебаум! Ад — это то состояние, когда вы будете мечтать о беспамятстве и смерти, как о глотке холодной воды. Вам понятно, что такое ад?

Трефняк, услышав свою фамилию, стал у Когана за спиной.

— Понятно… — Коган обреченно кивнул. — Но объясните мне ради бога, скажите только — зачем это надо? Зачем это вам лично?

— Это долгий разговор. И сейчас неуместный. Надо, и все. А вообще жизнь — это петушиный бой, и выходить на круг надо со своим петухом. Иначе ты не боец, не игрок, а ротозей. Приходить надо со своим петухом.

— Может быть. Наверное, так и есть. Но вы-то на петушиный бой пришли не с петухом, а с кровожадным стервятником… — тяжело вздохнул Коган и встал со стула. — Как я вам уже сообщил, мне рассказывать нечего…

— Ну, это решайте сами, — сказал я и обернулся к Миньке. — Приступайте к допросу, я приду часа через два…

В дверях еще раз оглянулся — так они мне и запомнились: поднявшийся из-за стола с кнутом в руках Минька, похожий на памятник скотогону, Коган, от ужаса вжавший в плечи седастую голову, за его спиной Трефняк с железной ногой, натянутой для удара, как катапульта, и влажная кучка Розенбаума в углу на табуретке…

Захлопнул дверь, и сразу же раздались чвакающий удар в мягкое, гулкий тяжелый шлепок и звериный острый вой, постепенно затихавший у меня за спиной по мере того, как я уходил по длинному коридору, застланному алой ковровой дорожкой.

Правда, из других кабинетов тоже доносились крики, стоны, шлепки, визги, пудовые пощечины, треск оплеух, плач и наливная матерщина. Никто из идущих по коридору не обращал внимания на эти производственные шумы. Вопрос привычки. Вообще-то, поначалу все эти вопли действуют на нервы, а потом — ничего, привыкаешь. Ну действительно, ведь пила визжит еще пронзительней. И сверло вопит противнее. И топор хекает страшней и гульче.

Люди склонны все усложнять, украшать трагически, декорировать производственную обыденность в мистический мрак и тайну.

Уже потом — много лет спустя — сколько мне пришлось выслушать леденящих душу историй о пыточных подвалах Конторы! Я — писатель, лауреат, профессор, то есть тонкий, возвышенный интеллигент — с ужасом внимал этим рассказам, с отвращением восклицал: не могу поверить, просто представить себе этого не могу!

Действительно не могу, потому что никаких страшных подвалов, мрачных застенков в Конторе не было. Легенды. Мифы. Апокрифы.

Не было, потому что совсем не нужно. Зачем? От кого прятаться? Что скрывать? Прокуроры и те были свои. Так и назывались — прокуроры МГБ.

Глупые выдумки невежд. И возникли от непонимания существа работы, ее технологии.

Следователь Конторы отличается от исследователя-физика только тем, что для отыскания истины ему синхрофазотрон в подвале не нужен. Все средства и инструменты дознания, которые есть только одна из форм познания, у следователя под рукой.

В каждой комнате полно розеток, до медных ноздрей заполненных полноценным электрическим током, который через простой зажим можно подвести к губам, груди, уху или члену допрашиваемого. Или к нежному женскому сосочку.

Обычными пассатижами Зацаренный в мгновение ока срывал у молчуна ноготь.

А выдрать половину волос с головы могло даже такое субтильное существо слабого пола, как капитан Катя Шугайкина. Она же исключительно ловко ударяла мужиков носком сапога в яйца — безупречность удара всегда определялась неожиданностью. Ну и тренировкой, конечно.

Такая чепуха, как вышибание зубов, выдавливание глаз, отрывание ушей и ломание костей, вообще всерьез не воспринималась.

Выдуманные пыточные подвалы, нелепый средневековый антураж — все это было абсолютно не нужно, ибо «внутрянка» — Центральная внутренняя тюрьма МГБ СССР, размещенная в пятиэтажном здании бывшей гостиницы бывшего коммерческого пароходства «Кавказ и Меркурий», во дворе дома номер два по Большой Лубянке и соединенная переходом с главным зданием, позволяла осуществить полностью закрытый цикл охраны государственной безопасности от агентурной разработки фигуранта до его ареста, от начала следствия до полного признания обвиняемого, от суда Особого совещания при министре — ОСО — до расстрела осужденного — и все это без единого выхода на улицу.

Все в одном месте! Мечта технократов, недостижимая цель технологов — производство без отходов, бесконечный замкнутый круг, кишечник, переваривающий сам себя. Естественно, умерших от сердечной недостаточности приходилось вывозить в крематорий, но это уже не имело отношения к следственному циклу.

Не было никаких пыточных подвалов.

Наоборот, заключенным «внутрянки», наголо стриженным ханурикам с землисто-белыми лицами, только им, единственным из всех бессчетных обитателей нашей тюремной вселенной, выдавали в дневную пайку пачку папирос «Бокс», тоненьких ломких гвоздиков, набитых травой, ценою 60 копеек по-суперстарому, или 0,6 копейки по-нынешнему. Вот он, зримый экономический эффект безотходного производства!

…Никому