Сидят вместе, та плачет. Он уезжает, наверное? Ты плакала. И ты. Но сидели бы мы дома, не было бы и встречи. Плохо человеку, которому не о чем плакать.

А у греков свобода плавает в море,

по ночам мерцает лёгким неярким светом,

приближается пеной с медного острова,

входит сосредоточенным летом.

По её имени восход и закат различают,

вот она – покидание, краткость и уважение,

загоревшееся дерево, рушащаяся кровля,

тихая пыль, головокружение.

Радостные различия – это огонь против шара,

смоляной факел на берегу Геллеспонта.

Беспокойно скрипят, выбирая волны,

вёсла открытого горизонта.

Вспоминать действием – это делать что-то для того, о ком вспоминаешь.

– Очень жду твое письмо. Мы будем их выращивать, и они будут разворачиваться, как цветы.

– Но комнату я уже фотографировал! Она такая же.

– Ничего не бывает совершенно такого же, «как в прошлый раз».

– Скучно постоянно жить в одном и том же месте. Даже мне, а тебе и тем более.

– Жить или находиться? с чего начинается «жить»? с размера времени, но не только! Вот в Китае я живу или нахожусь?

Показать, что возможно и вот так. А вы с этим делайте что хотите. Книги не важнее происходящего. Но есть книги, от которых больше происходит. Впрочем – приходит большой конверт, ждёшь внутри книгу, а там коробка шоколадных конфет в виде всяких ракушек и даже двух морских коньков. Или сброшенная кожа змеи.

В феврале 1943 в деревушке на юге Мексики люди почувствовали несильные, но частые подземные толчки. Через несколько дней на одном из кукурузных полей образовалась трещина длиной двадцать метров. Из неё шли струи чёрного дыма. Хозяин поля пытался засыпать трещину, но безуспешно. Через несколько дней раздался сильный взрыв, появилось пламя, из трещины стали вылетать пепел, камни, почувствовался запах серы. Через два часа после взрыва вокруг отверстия образовался валик высотой два метра. В последующие дни он продолжал расти. Через пять дней над полем уже возвышалась конусообразная гора высотой сто шестьдесят метров. К 1946 она выросла до 518 метров. К 1952 вулкан Парикутин затих, его высота более трёх тысяч метров. Учебник географии, шестой класс. А теперь поставьте в окрестности своего города гору три километра высотой – что будет с окружающим пейзажем? Привычным вам, знакомым еще десять лет назад.

Из поездки привозят не столько страну, сколько интенсивность жизни. Возможность выбора и ответственность за него. Что еще привозят? что можно прыгать с камня на камень – и надеяться, что поймут. Без языкового занудства – что, который, следовательно, запятая…

– Ты смотри на детали, но что толку их все запоминать точно, ты придумай такой Петербург, чтобы был лучше настоящего.

Как так можно жить, спрашиваешь? Да вот так и можно, наверное. И так. И так еще.

– В стенку стучат – слышат.

– А Бог – он тоже сейчас нас видит?

– Нет, если он есть, он так же, как дал свободу людям, тут тоже себя ограничивает и не видит.

После – некоторое время, когда говорить не надо. Отсутствие мыслей – и в то же время наиболее острое ощущение себя и обращенности к тебе. Это именно моя пустота, моя готовность к восприятию. И нужно знать, когда можно прервать это молчание – сначала шёпотом – потому что, если оно продлится дольше, чем нужно, нахлынет много всего, закрутит, отнесёт друг от друга. Вообще трудно чувствовать, какие вопросы можно задавать, какие нет, когда нужно говорить, когда молчать. Либо это чувствуешь, либо с человеком расстаёшься.

Угол, куда даже свет от фар не дотягивается. То ли там живет темнота – нечто вроде ёжика, но более мягкое и клочковатое. То ли там стены потихоньку становятся менее плотными, истаивают, сходят на нет – и открывается темнота окружающая – открывается дыра, ход куда-то.

С кем быть – с тобой или с тобой? Вопрос нерешаемый. Потому что с тобой будет не хватать тебя, а с тобой – тебя. И если я буду с тобой, то печальнее будет тебе, а если с тобой – то тебе. И любые расписания и деления времени точно пополам, на три части, да хоть на сколько – абсолютно нелепы. Как само получится… Впрочем, преимущество у той, кому хуже – болезнь, депрессия, мало ли что.

Другой вечный вопрос – стоят ли утренние поцелуи сна человека, который рядом? Я все-таки стараюсь не будить.

– Сейчас я попробую ещё раз отличить текст и письмо. Текст оставляет в немом (именно немом) изумлении и продолжен быть не может, так как его продолжение было бы его повторением, жизнью в том же стиле. А письмо может быть сконцентрировано. Это не выпаренная соль, а семена, которые могут расти дальше.

– Тогда мои тексты – это письмо. И твои – тоже. И зачем продолжать? Можно вступить в диалог. По-моему, давно нет никакой грани между хорошим текстом и письмом. Но я старался отделить обычное письмо, вроде того, которое сейчас пишу, и текст. Твои тексты выводят в какую-то несловесную область чувствований и переживаний. И как можно ответить на стих Мандельштама? только написать хороший стих, но он не будет ответом, потому что стих не про, отвечать там не на что.

– Но это и есть диалог!

– Мне кажется, не совсем диалог, потому что текст явным образом не является источником другого текста. Это скорее совместное существование в едином поле.

Иногда есть только два места – здесь и не здесь. И только два времени – с тобой и не с тобой.

Жалко, что русский язык утратил двойственное число. Мы, которое ты и я, – совсем другое, чем мы, собравшиеся здесь. А вспоминая, лучше бы не говорить «мы». Это еще возможно, когда решаются на совместное действие – совместное действие возможно – и оно одно на всех – но память у каждого своя, и там оно разное.

Есть разговор на расстоянии письма – медленный, спокойный, но неполный, не очень-то поворотливый. Разговор на расстоянии взгляда – когда чувствуешь, как тебя поняли, когда можно сразу уточнять слова – их значение у всех различается. А самый лучший – на расстоянии поцелуя, обнявшись и шепотом, о многом только так и можно говорить.

Рыжая и каштановая – не первая и вторая, параллельно —