эксплуатации ее доверия и невинности. Мне казалось, что в этом мечтательном состоянии пациентка чувствовала слегка эротизированную близость ко мне, но, если об этом говорилось, волшебство рассеивалось и она ощущала себя изгнанной из этой сферы интимности, как некогда – из постели матери.

Г-жа Б. могла применять интеллект, если он подчинялся желаниям ее патологической организации – ограждал ее от всякого реального контакта и тем самым сохранял статус-кво. Самостоятельно думать, желать и брать на себя ответственность было запрещено, а способность к этим видам активности была спроецирована. Чтобы вернуть себе эти способности, она должна была бы рискнуть и восстать против патологической организации, и думаю, именно это она

попыталась сделать, когда наслаждалась свободой на первом курсе университета. Этот бунт закончился катастрофой, и в дальнейшем независимое мышление в повседневной жизни или в анализе стало считаться опасным. Мое желание работать с ней и, в частности, моя идея, что пациентка может нести ответственность за свои собственные желания и мысли, ощущались ею как жестокое нападение и признак нежелания выполнять эти функции за нее. В то время я воспринимался как представитель бунтарского желания мыслить самостоятельно, и меня следовало останавливать. Иногда же меня провоцировали действовать как часть преследующей организации, и тогда она воспринимала меня как человека, требующего от нее бездумного повиновения и согласия.

Благодаря неоднократному анализу подобных ситуаций г-жа Б. постепенно смогла признать ряд своих талантов и способностей, но прогресс всегда был неустойчивым и оставлял ее с чувством вины и незащищенности. Позволить себе мыслить разяще, подобно серпу, означало для нее позволить себе более реальное взаимодействие, которое она переживала как что-то вроде опасного сношения. Разум, способность наблюдать, выносить суждения и удерживать контакт с реальностью, похоже, приводили мою пациентку к пониманию состояния ее объектов, к распознанию своих импульсов, и это, видимо, заставляло ее боятся того, что она могла бы почувствовать и сделать. Она смогла оградить себя, отщепив и спроецировав эти способности, но при этом серьезно себя искалечила.

Когда я смог понять, что г-жа Б. отнюдь не тупица, а обладает достаточно высокими умственными способностями, которые не в состоянии использовать, то понадеялся, что ей вполне можно помочь. Поэтому я весьма разочаровался, обнаружив, что пациентка сопротивляется этому процессу всеми доступными средствами и в основании ее псевдотупости лежит особый тип перверсивного интеллекта. Это сопротивление, похоже, было направлено против той психической реальности, которую ее заставлял признать разум, как будто она знала, что столкновение с этой реальностью в конечном итоге приведет ее к жизненно важным вопросам, от которых она предпочитала уклоняться или, по крайней мере, откладывала на потом. Когда же пациентка все-таки использовала свой интеллект для аналитической работы, она вынуждена была столкнуться с внутренней и внешней ситуацией, бесплодной и ужасающей по своей пустоте. Тогда она могла вспомнить об утраченных хороших переживаниях, в том числе – чувства, связанные с реальной смертью родителей, но было похоже, что при этом рассеивалось то душевное состояние, в котором пациентка могла удерживать контроль за своими объектами и жить с ними в мире грез. Мне казалось, что главной целью описанной мною проективной идентификации было поддержание таких отношений со мной, в которых разум и желание были моими, а главная бы забота пациентки состояла в том, чтобы, наделенный этой властью, я не мог эксплуатировать ее ни сексуально, ни финансово. Овладение ею собственными импульсами было бы для нее равнозначно тому, чтобы отпустить меня, чего, как она чувствовала, она не переживет.

Обсуждение

Опыт, полученный мною при работе с этой пациенткой и с другими пациентами (например, г-ном С. из главы 6), позволил мне сопоставить неспособность вернуть себе части самости, утраченные из-за проективной идентификации, с неспособностью отказаться от всемогущего контроля над объектом. Я связал это со сделанным Розенфельдом (Rosenfeld, 1964) выводом о нарциссических отношениях как форме защиты от раздельности, и мне показалось, что этот процесс отказа от контроля над объектом охватывает в точности те же стадии, что и скорбь, следующая за тяжелой потерей, – стадии, первоначально описанные Фрейдом в статье «Скорбь и меланхолия», а затем всесторонне изучавшиеся многими другими аналитиками (Freud, 1917; Bowlby, 1980; Parkes, 1972). В результате я пришел к выводу, что для того, чтобы вновь собрать воедино части самости, утраченные из-за проективной идентификации, необходимо отказаться от объекта и скорбеть по нему. Именно в процессе скорби проективная идентификация обращается, а Эго обогащается и интегрируется.

Повторное обретение спроецированных частей самости

Бионовская теория контейнирующей функции объекта (Bion, 1959, 1962a, 1963) позволяет нам увидеть, как облегчается тревога, если аналитик принимает и контейнирует спроецированные пациентом фрагменты. В этом процессе объект функционирует для того, чтобы собирать и интегрировать различные элементы самости, которые становятся организованными после проекции в него. Согласно модели Биона (Bion, 1962a), именно способность аналитика к пониманию и наделению смыслом спроецированных фрагментов обеспечивает контейнирование и преобразует их в приемлемую форму, так что младенец может затем их реинтроецировать.

На клиническом материале, который был представлен выше, можно наблюдать, как в переносе достигалась эта степень понимания (по крайней мере, иногда), и периодически я обнаруживал, что г-жа Б. действительно чувствует, что ее понимают, и в результате ее тревога облегчалась. Более того, она смогла работать лучше и достичь более интегрированного самоощущения по мере того, как различные функции, от которых она избавилась посредством проекции, собирались в переносе. У нее получилось интернализовать меня как контейнер различных спроецированных ею функций, но она не смогла отказаться от обладания мной или допустить наше раздельное существование.

Если аналитик может функционировать в качестве такого контейнера, регистрировать и наделять смыслом спроецированные фрагменты, то происходит интеграция, и пациент, ощущая себя понятым, чувствует меньше тревоги и меньшую фрагментацию. На этой фазе, однако, пациент зависит от наличия аналитика, который действует как контейнер и собирает отдельные части воедино посредством наделения их смыслом. Бион (Bion, 1962a) полагал, что именно благодаря такому внешнему пониманию пациент может получить назад свои проекции, но я думаю, что он продолжает нуждаться в объекте как контейнере и что проекции на самом деле не отводятся назад, пока не наступит вторая стадия. На первой стадии интернализуется объект, контейнирующий части самости, так что истинная раздельность не достигается и облегчение тревоги, наступающее на первой стадии, зависит от объектных отношений нарциссического типа. Иногда эта ситуация приводит к феномену «вечного пациента», которому становится лучше, но лишь пока он находится «в анализе».

Такое разделение процесса сепарации на две стадии может быть сопоставлено с наличием двух стадий у депрессивной позиции. В главе 3 я обозначил эти