Полночи-то она проспала… Вроде. От собственного тоскливого мяуканья очнулась у Шведа на руках, в одеяле – забарахталась. Янка наклонилась откуда-то, поцеловала – опять в глаз. И Швед поцеловал – в другой:

– Спи, котенок, спи.

И стало спокойно и смешно своему испугу: с котятами не занимаются сексом, их просто любят: гладят и целуют, любуются и берегут. Просто. Иногда – очень любят. Вот и у Янки со Шведом к ней – такая любовь, нежная. Как к котенку. Остаток ночи она провалялась между ними в их громадной постели. Швед дрых, большой и рыжий, от него шло такое светящееся золотом тепло, что наполняло всю комнату; Янка дремала, посапывая; сама Мурка тоже временами задремывала. Теплые, живые. Дышат. Милые. Лето, город и Нева за окном… Тоже – живые…

– …Марта, очнись. – Отец взял ее за локоть и отвел от облезлой двери. Аккуратно запер дверь и сунул ключи в карман.

– А там? – Мурка показала пальцем на заколоченную досками дверь.

– Да хер с ним, – мрачно сказал отец. – Даже смотреть не хочу. Найму узбеков и мусоровоз, вычищу все, и это, как ты сказала – пароочиститель? Обдерут пусть все до кирпичей, потом ремонт, чтоб все шведское, белое – и продам к чертовой матери… Пять комнат на Кирочной – да это приличные деньги…

– …Пап, она знала немецкий?

– Да. Да и я маленько знаю… Но она скрывала.

– Почему?

– Ты что, советскую историю не знаешь? Да ну его, этот немецкий; она, в общем, на нем ругалась больше: «Аlso hast du versagt», типа «Чтоб ты провалился».

– Она что, ненавидела тебя?

– Да нет. Скорей, она просто по-людски говорить не умела, ругаться только. Ее жизнь так научила: молчать и таиться, если все хорошо, чтоб не отняли; и ругаться в крик, если что не по ней. Ну, и нервы ни к черту. Такая судьба…

– Где она родилась? В Тарту?

– Да. Потом – ссылка, за Урал… И не твое все это дело, Марта, ты ей… Ты ей – никто. Так, Марта, – он взглянул мрачно, исподлобья. – Не хотел по телефону, думал, приеду как-нибудь… Короче. Тебе в марте исполнилось восемнадцать, так?

Мурка хотела сказать, что да, и что еще она сегодня – а выпускной вечером не для нее теперь – получила школьный аттестат, и теперь можно будет подавать документы… Но почему-то только кивнула. Голые руки покрылись мурашками.

– Регистрацию я тебе временную продлевать тут не буду… Вещи забирай – и все, счастливого плавания. Вырастить я тебя вырастил, имя-фамилию дал, денег еще переведу немного на первое время – и давай, чтоб тебя в моей жизни не было. Хватит. Ты мне не родная, в общем – никто, а у меня еще свои детки есть, маленькие. Поняла?

– Нет, – честно сказала Мурка.

– Ты – не родная, – почти нежно сказал отец. – Приблудная, нагулянная. Всю жизнь мне испортила – только за Ваську тебе спасибо, нянькой ему была, подружкой. Потому я тебе в эту зиму деньжат подбрасывал. А теперь – все, банк закрыт. Давай сама. Совершеннолетняя. Иди на все четыре стороны. Я так понял, ты у хахаля живешь? Да мне в общем и похер, где. Делай, что хочешь. Все. Да хоть к матери своей идиотке езжай и тоже монашкой заделайся! Ты мне не дочь, я тебе – не отец! Ясно?! Чужие мы. Теперь поняла?

– Поняла.

– Ну, так давай, – он сунул ей в ладонь пару красных бумажек, почти нежно закатал в кулак: – Держи. После похорон еще кину. Может быть. Деньги, как ни крути, – главное. – Он подвел ее к входной двери: – Порог, осторожно. Под ноги смотри. И еще главное – никому ты, если не родная, просто так не нужна… Ну, все: большому кораблю – большое плавание. Давай-давай, – он толкнул дверь. – Шагай.

За открывшейся дверью на площадке стоял охранник Петя. А за ним – еще один, ночной, Андрюша. Черные майки, широкие ремни, мускулы. Взгляды – стрельба на поражение.

Андрюша спросил:

– Вмешаться? Тебя обижают?

– Нет, – Мурка скорей переступила порог.

– А это чо за румяный хер? Дойч, чо ли?

– Папа мой… Бывший.

Андрюша и Петя переглянулись.

– Не родной больше, говорит. – Мурка, не оглядываясь на человека в дверях, обошла парней. – Все нормально, ребят, пойдем отсюда.

– Не родной – так не родной, – хрюкнул Андрюша. – Мой вот папахен тоже матери лапшу на уши вешал и вешал… Ничо, вырос и без него, уродца. Да не бледнейте, уважаемый, не тронем.

– Давай, бывший, пока, – Петя протянул ручищу и аккуратно прикрыл дверь перед лицом отступившего во мрак прихожей человека.

Они втроем зачем-то подождали, пока внутри перестанет щелкать торопливо запираемый замок. Переглянулись. Петя вздохнул.

– Иди, художница, – Андрюша кивнул наверх. – Дмитрий Гедиминович волнуются. Велят тебя пред светлые очи.

Мурка поправила рюкзачок и похромала наверх. Митя встретил ее в дверях, молча обнял, молча же, за руку, повел на кухню. Там сидела дежурная – крупненькая, розовая после душа, похожая на поросенка Алина, Мурка ее как-то рисовала специально, по заказу владельца подмосковного мясокомбината. Она пила чай с молоком и, мрачно шевеля толстыми губами, читала любовный роман. С буквами у нее было не очень. Митя ей чуть улыбнулся – и Алина исчезла вместе с книжкой. Мурка оказалась за столом, а перед ней – чашка крепкого кофе.

– Спасибо, Митя…

– Ты пей, пей… Малыша, что, Эльза Ивановна правда умерла вчера при тебе на Северном кладбище?

Мурка кивнула и зачем-то сказала:

– Она родилась в Тарту. А я всю жизнь думала, что она из глуши какой-то деревенской на границе с Казахстаном.

– Дело темное, советское, – Митя мрачно покивал. – Репрессии, расстрелы. Беженцы, ссылки. Семья скрывалась, наверно. У меня отец вот тоже скрывал, что поляк, Геннадием себя называл. Тоже через ссылку прошел, в Среднюю Азию… Змей ловил, чтоб выжить, гюрз. Яд сдавал…

– Жуть.

– Нет, жизнь. Так что вообще не удивляюсь, что Эльза Ивановна скрывала свой немецкий, как могла. Странно, что фамилию сохранила.

– Он сказал, что не мое дело.

– «Он»? Отец?

– Говорит, не отец. Говорит, мать меня нагуляла. Не от него. Говорит, хватит, вырастил – и все, вали, раз не родная. Ну, они с бабкой всю мою жизнь меня нагулянной считали.

– И ты – тоже так считаешь?

– Я не знаю.

– А что думаешь?

Мурка пожала плечами:

– А я-то что докажу? ДНК-тест? Да ну его. Не родной – значит, не родной. Только… – Она вытащила телефон и нашла фотку девочки Эли: – Вот посмотри. Бабка в детстве.

Митя посмотрел. Поднял взгляд на Мурку. Еще посмотрел в телефон. Вернул:

– Одно лицо.

– Говорят, это она меня Мартой назвала… Ой, да ты ж не знаешь, как меня зовут!

– Ну почему не знаю. Это ж вопрос нашей службы безопасности. Все про всех жильцов знают: и грешки, и потрошки, и стаж на последнем месте работы… Ох, Малыша, но имя – это ведь не так и важно. Что делать-то будешь? Он же, как я понял, тебя из дома выгнал?