— Не пойду, говорено уже. Старая я, ноги у меня больные.

— А в церковь в Николу ходила? Ноги не болели? Могла бы и в комендатуру зайтить. Рядом.

— Чего привязался? Сказала, не пойду.

— Мне што, — строго сказал Косой. — Мне это не надобно. Приказ коменданта. Могут и к стенке, не посмотрят, что старая.

— Плевала я на твоего коменданта, — бабушка подошла к печи и громыхнула ухватом, — и на тебя плевала…

— Ну, ну! Ты не очень-то расплевывайся. Приду с полицаями, силком заставят идти. — Косой поднялся со скамейки и сказал: — Корова твоя подлежит сдаче на нужды немецкой армии. Сегодня на постой к тебе господин офицер придет. Пока будет жить — корову оставлю. Будешь продукты им давать. И не забудь зарегистрироваться, потом поздно будет…

— Уйди, оборотень! Ворюга, как есть ворюга… — двинулась бабушка на старосту.

Грязно выругавшись, он ушел, хлопнув дверью.

Потом пришла соседка, тетя Настя. Они молча посидели с бабушкой Машей, горестные, понимающие друг дружку. Потом условились о том, что тетя Настя возьмет на себя заботу о могилке, сходит договорится с попом…

Последующие несколько дней прошли в горестных заботах о похоронах. Как сквозь сон, видела бабушка Маша вселение немецкого офицера. Он был большущий, увешан всякими значками и нашивками. Вместе с ним в горенке утвердился стойкий запах одеколона и сигарет. Его денщик, щекастый солдат в очках, посдирал со стен семейные фотографии, иконки. Первый раз за много месяцев протопил печь-голландку. Бабушка в горенку не заходила. Денщик сам, не спрашивая, ни слова не говоря, забирал из кладовки молоко, картошку. Картошка была мелкая, и денщик постоянно ворчал что-то себе под нос, перебирая ее. Офицер ходил гордо, не замечая бабушку. Лишь один раз, проходя через кухню, остановился и посмотрел на бабушку, сидевшую за столом. Посмотрел, да, видно, не смог перенести тяжелого, сумрачного взгляда старой, закутанной во все черное женщины. Он что-то пробормотал и ринулся в дверь.

Но однажды, придя поздно вечером, немец принялся орать на бабушку Машу. Он то размахивал руками, то прикладывал их к своему животу. Он так кричал, что бабушка подумала: сейчас выхватит револьвер и застрелит. Но немец не выхватил, а только показал на пальцах, как застрелит бабушку. За что — она сначала никак не могла взять в толк.

Потом немец стал орать на своего испуганного денщика, показывая все время на бабушку и размахивая кулаками. Поняла все бабушка только позднее, когда офицер, сев ужинать, прислал за ней денщика. Денщик привел бабушку за рукав в горенку и посадил у комода, рядом со столом, за которым ел офицер. Он поставил перед бабушкой кружку молока, немного картошки в миске, соленые огурцы — все то, что стояло перед офицером.

— А ну! Кюшать, кюшать! — приказал офицер.

Бабушка хотела привычно перекреститься на красный угол, но икон там не было — висели срамные картинки. Начала есть. Офицер внимательно следил за ней.

— Отравить немецкий офицер хочешь? Паф-паф! Кюшать, кюшать!

— Эх, было бы чем отравить, — вздохнула бабушка. — Вот лето придет, съешь ты у меня мухомор.

Офицер ничего не понял и вопросительно поглядел на денщика. Тот пожал плечами. Увидев, что бабушка не пьет молоко, он прикрикнул:

— Милк, милк!

Она взяла кружку с молоком и отпила немного, вздохнув и снова вспомнив дочь свою, Паню, и Саньку.

— Мало молока Звездочка давать-то стала…

— Какой звездочек? — насторожился немец.

— Красная Звездочка, ирод. Коровушка моя. А молочко белое, сладкое молочко. Для русского желудка пользительное, для вашего, антихристова, не знаю, неграмотная я.

Офицер сделал страшные глаза и заговорил:

— Паф-паф красный звездочек, паф-паф.

— Ирод ты, батюшка, как есть ирод.

— Да, да, — важно согласился немец, — весь народ паф-паф.

Бабушка съела все, после этого приступил к еде немец, налив себе большой стакан белого вина. Бабушку отпустили спать. Но заснуть она не могла. «Вот и Лидочку бог прибрал, — горестно думала она, — и Федю, сыночка, и Коленьку… И все война проклятая, немцы. И неизвестно, жив ли еще Бориска. Он с начала войны в солдатах. И Паня с сыном…»

Немец несколько раз, грохоча сапогами и задевая табуретки, выскакивал во двор.

— Все шастаешь да шастаешь, старухе спать не даешь, пачкун чертов, убийца… — заругалась на него бабушка.

Немец только ошалело дернулся и, крикнув: «Дура!» — скрылся в горенке. Через полчаса он снова промчался через кухню.

Кряхтя, бабушка слезла с кровати и, убрав половичок, открыла подпол. Потом, перекрестившись, легла в постель и затихла. Подпол был глубокий, вниз вели каменные приступочки, стояли банки, кастрюли…

Когда немец свалился, грохоту было много. Заорал он как резаный:

— Бандитен, бандитен! — и потом стал стрелять. Видать, и в нужник с револьвером ходил.

Первым из соседнего дома прибежал какой-то старший офицер. Засветили огонь. Бабушкин постоялец стоял в исподнем и орал:

— Вешать, вешать, бандитен, партизанен!

Бабушка глядела на него ненавидящими глазами и только шептала:

— Ирод проклятый, весь подпол из пистоли попортил…

Всполошенные стрельбой, прибежали еще немцы.

Старший офицер поморщился презрительно. Скомандовал всем разойтись, бабушке рукой махнул — убирайся, мол, — и минут пять с ее постояльцем беседовал. О чем, никто не знает. Только утром постоялец чуть свет вещички собрал и уехал. А когда через кухню проходил и бабушку заметил, какое-то слово сказал со злостью — наверно, выругался. И на бабушку замахнулся, но ударить не ударил, а только на пол плюнул.

Через два дня к бабушкиному дому подъехала крытая машина. Два солдата вывели из дому бабушку Машу, посадили в машину. Громко хлопнула дверца. Больше никто бабушку не видел.

….Некоторое время сидели молча. Санька курил, приглядываясь к облокотившемуся на палку Рукавишникову, и все прикидывал, сумеет ли добиться от старика помощи. «Ну что ему стоит позвонить в посольство или письмо отправить, — думал он и тут же одергивал себя, вспоминая, что профессор пришел к нему совсем с другой целью. — Если хоть чуточку у него достоинства русского осталось, мог бы и помочь… Только ведь, наверно, разговор наш подслушивают, — думал Санька. — И он об этом знает или догадывается».

— Там куда ни ткни — история! — вдруг сказал профессор. — В Батове жил Рылеев, собирались декабристы, в Рождествене — опальный Алексей Петрович, по преданию, получил яд. А Выра, Сиверская!..

— Вы хорошо все помните, профессор, — заметил Санька.

— Я этим живу, — сухо ответил тот.

И Санька не понял, какой смысл вложил он в это емкое слово.

— Александр Александрович, я позволю себе вернуться к теме нашего разговора. Напомню о своем предложении… Ведь они от вас… — профессор перешел на шепот, —