– За что это мне такая честь? Он же меня в глаза не видел? – удивленно подняла брови Юля.

– Ну, знаешь, – смутилась Надежда, – видел, не видел… а вот передать велел. Так что бери. И спаси тебя Господь за доброе сердце, – сказала Надежда с чувством, – буду поминать теперь Иулию со сродниками в своих молитвах. Большое дело ты мне помогла сделать сегодня.

Юля шагнула к ней и тепло обняла маленькую, укутанную платками женщину.

– Вы для меня тоже очень много сделали, – сказала она, – даже, наверное, гораздо больше, чем я для вас. Просто, не догадываетесь об этом. Когда-нибудь я вам расскажу, – пообещала она.

Потом быстро запрыгнула в машину, махнула напоследок рукой, и уехала, увозя с собой свой чудесный Пасхальный подсвечник.

А. Пушкин, 1825 г.

Поезда не было почти 20 минут. Для Москвы – это катастрофически много. Целое событие. Народу на перроне скопилось порядочно. Все нервные, дерганные, спешащие и опаздывающие, хмуро строчащие смски и отвечающие на звонки. Люди, ведущие расслабленный образ жизни, в московском метро не ездят. Даже те, кто, заткнув уши маленькими кнопками наушников, производит впечатление отрешенности от всего, на самом деле внутри очень напряжены. В каждом своя заведенная пружина.

И вот наконец-то шумно подъехал долгожданный состав. Двери с привычным шипением открылись, и из них повалила разноликая толпа. В салоне уже слышно было предупреждение: «Осторожно, двери закрываются! Следующая станция Пушкинская». А люди все выходили и выходили. Стоявшие же на платформе пассажиры никак не могли войти, и только беспокойно дергались, ища спасительную щель, чтобы юркнуть в вагон.

– Эй, вы! А ну, шевелите копытами быстрее!! – раздался низкий, грубый, но все же женский голос.

Мужчины нервничали молча. Никто из них не примкнул к выдвинутому требованию. Неожиданно из толпы выходящих граждан ответили.

– У тебя самой копыта! Кобыла!

Голос был менее увесистый, мелковатый по тембру, но звонкий. И тоже принадлежал одной из представительниц прекрасной половины человечества. Так сказать, барышне.

– Ты чё сказала, а? Корова ты безрогая! В табло захотела? – гневно вопросила первая леди на этот раз уже из салона, куда ей удалось просочиться.

Но вопрос ее остался без ответа. Вторая участница диалога уже пробиралась в густой толпе к перегруженному эскалатору. Двери смачно причмокнули и сомкнулись. Поезд понесся в тоннель, на ходу набирая скорость и прорезая мощным лучом темноту подземелья.

И унеслись в разные стороны по своим обычным делам два дивных создания, хрупких и сильных одновременно. Две милые жительницы 21 века.

Для кого-то «люди в черном» – это голливудское кино. Для кого-то – монахи. А для меня в этом словосочетании свой особый смысл.

Великим Постом я часто приезжаю в один московский храм. Он возвышается в самом центре города. Вокруг не осталось жилых домов. В старинных особняках теперь расположились банки, офисы, нотариальные конторы и различные ведомства. Я люблю приехать совсем рано, когда столица еще не проснулась, помолиться в тишине, без суеты, поплакать, погрустить, подумать, покаяться. А потом сесть на скамейку в углу и просто тихо сидеть, прислушиваясь как медленно успокаивается все внутри, оседает словесная пыль, затихает душа, принимает в себя мир и благость окружающего спокойствия. Мерцают огоньки лампад, бросая размытые пятна света на святые лики. Позвякивает ключами и медью свечница, раскладывая восковые соломки разной величины. Бесшумно проходит дьякон с кадилом и храм наполняется благоуханием ладана. «… Не отвержи мене от Лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…».[11] Я встаю и склоняюсь в поклоне.

Ближе к восьми начинают незаметно приходить те, ради кого я так люблю здесь бывать. Те самые люди в черном. В темных костюмах, отглаженных рубашках с жестким воротником и строгих галстуках, с сумкой для ноутбука или дорогим кожаным портфелем в руках эти мужчины, скорее всего незнакомые друг другом, совершают одни и те же похожие действия. Обычно они просят у свечницы просфору, перекрестившись, запивают святой водой из маленькой чашечки и идут к Распятию. Когда они встают на колени, я отвожу взгляд. Мне неловко смотреть, словно подглядывать за чем-то личным, сокровенным. И поэтому я всегда пропускаю момент, когда человек уходит. Но незаметно и так же тихо появляется другой. Их не бывает много. Чаще всего четыре или пять. Бывало и всего два.

Кто эти люди я не имею понятия. Я не знаю, кем они работают, хорошо ли справляются со своими обязанностями, берут ли они взятки, подсиживают ли своих коллег, обижают ли посетителей. Не знаю, какие они в семье и есть ли у них семьи, дети, родители, жены. Все это мне не известно. Да я, правду сказать, и не стремлюсь это узнать. Мне достаточно того, что я вижу их утро. Я могу только догадываться, удается ли им соответствовать христианским истинам, но они хотя бы делают попытку следовать за Христом.

«Вера же вместо дел да вменится мне, Боже мой, не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя…»[12]

Москва – город великий, прекрасный, безумный и святой. Страсти бурлят и кипят в этом огромном котле круглые сутки. Все иллюзорнее и лицемернее становится жизнь его обитателей. Город горит огнями, сверкает витринами и переливается искусственным светом. Безостановочные видеоролики на рекламных щитах обещают благополучие и зовут в сказочный мир вымысла. Все труднее верить в настоящее, все труднее отличать Истину ото лжи, все труднее видеть светлое на темном. Все сложнее доверять кому-то. Единственное, что держит, словно якорь, – это вера. Великое счастье ее обрести и хранить.

Были когда-то в долине Иорданской Содом и Гоморра– богатые, роскошные и благоустроенные города, от великой пресыщенности скатившиеся до узаконенного извращения. Не смог больше Бог терпеть эту мерзость. И вот, среди летнего зноя пришли к Аврааму три странника. Нигде не описывается подробностей, как же он понял, кто стоит перед ним. Но никто из смертных не мог прийти в такую жару, в самой середине дня, когда все плавится вокруг, воздух дрожит и все живое прячется в тень. Не смог бы человек прийти пешком по раскаленному песку, без питья и еды, не прикрыв даже голову от палящего солнца. А путники при этом не выглядели ни усталыми, ни изможденными. Не раздумывая заботливый и радушный хозяин шатра пригласил их отдохнуть, омыл по обычаю им ноги и стал угощать, начав с хлеба, масла и молока и продолжил, зажарив лучшего теленка из своего стада. В этом проявляется характер любого праведника: всегда давать больше, чем предполагал. И тогда один Ангел сказал, что молитва Авраама услышана Богом и через год родится у него сын. Обрадовался Авраам. И не поверил, ведь был он к тому времени уже очень стар. И жена его была стара. И ужаснулся он, узнав от них, что направляются они дальше, чтобы сжечь огнем Содом и Гоморру. И тогда праведный Авраам выпросил пощады для своего племянника Лота. А затем дерзнул спросить у Ангелов, ради скольких праведников пощадил бы Бог города сии. Ради пятидесяти? «Помилую», – услышал он в ответ. А ради сорока пяти? – «Помилую». А быть может их всего десять? – «Помилую»…