— Это метафора, благодаря которой рассказчик улучшает симметрию истории. Она не должна отвлекать от истинного смысла. Моя точка зрения...

— Я понял твою точку зрения, — прервал его Ганнон. — Но только ни одна орава сельских остолопов не сможет устоять против армии обученных солдат — людей, избравших воину главной стезей своей жизни. Наемник, который только что явился с ячменного поля, не имеет ни малейшего шанса на победу, если ему противостоит муж, учившийся в схватках несколько лет. Вот почему люди, посвятившие свои жизни копью и мечу, презирают тех, кто ломает спины, выращивая растения на сухой земле. Наша армия боеспособна не вопреки отсутствию гражданских лиц, а благодаря такому отсут ствию. Ни один советник Карфагена не проводит дни в военных кампаниях рядом со мной и моими братьями. Я готов поспорить, что это верно и для римских сенаторов. Мне кажется, Цинциннат просто вымысел. Или, говоря твоими словами, он персонаж какой-то старой истории.

Силен пожал плечами, затем поднял чашу и заметил, что она пуста. Подождав, пока ее наполнят, он сказал:

— Насколько я разобрался в намеках, прозвучавших в нашей беседе, твой брат Ганнибал решил сражаться с римлянами на их земле. Но ведь люди воюют совсем иначе, когда за их спинами находятся жены и дети. Пример тому — жители Сагунтума.

Ганнон сузил глаза и свирепо посмотрел на грека.

— Я сомневаюсь, что ты годишься для работы летописца.

Не ожидая ответа, он поднялся на ноги, пожелал генералам приятного вечера и повернулся, чтобы уйти.

— Ганнон, — окликнул его Бомилькар. — Ты так и не сказал, возобновим ли мы завтра осаду. Я понимаю, знаки сомнительные. .. Но мои люди готовы идти на штурм. Адгербал говорит...

— Я в курсе дел, — огрызнулся Ганнон. — Но инженеры не отдают приказы. Они следуют им. А я еще не принял решение. Мне нужно немного подумать.

Он вышел в летний вечер и замер на миг у палатки, закрыв глаза и почувствовав на щеках движение прохладного воздуха. До него донесся запах вареного мяса. За ним последовал аромат благовоний и затхлый запах лошадиной кожи. А над всем этим вился сухой дым от тысяч маленьких костров. Ганнон слышал обрывки бесед, далекие крики на языке, которого он не понимал, веселый, почти детский смех и молитвенный напев, посвященный Шалему — богу, который любил созерцать заходящее солнце.

Он направился к дому, в котором жил последнее время. Особняк находился в отдалении от лагеря, на середине скло на между плоским выступом и отвесной скалой. Еще недавно здесь обитал один из богачей Сагунтума. Удаленность от города гарантировала покой, а высота предоставляла не только чистый воздух, лишенный запахов сточных труб, но и вид, которым можно было долго любоваться. Ганнибал не одобрял его в этом — для полководца, как и для людей, служивших ему, было достаточно палаток на голой земле. Но брат не упрекал его за роскошь. Ганнон мог бы жить и в лагере. Тем не менее, когда появлялась возможность, он всегда предпочитал прочные стены, уютную постель и уединение с теми, кто ему нравился.

Пока он взбирался на холм, небо расцвело величественными красками. Горизонт лучился каштановым цветом, словно воздух вобрал в себя тепло вечернего солнца. Даже дым, поднимавшийся над городом, алел, будто раскаленный от жара. В его серых и черных волнах кружились яркие красные пятна. Ганнону вспомнилось упоминание о Гефесте. Наверное, небо вокруг его кузницы выглядело сходным образом... Он встряхнул головой, отбрасывая прочь мысли о греках. В истории Силена его озаботило только то, что римлянам удалось получить необходимое пророчество и отыскать Цинцинната. Вот если бы он имел такую мудрость! Какая несправедливость! Кто больше него был озабочен будущим и происходящим? А если он и есть тот «тонущий человек», на которого ссылался Мандарбал? Да, это верно, подумал Ганнон, но как можно плавать в таком неспокойном море? Как удержаться на поверхности?

Когда он подошел к особняку, с земли поднялась темная фигура — не солдат, не охранник, а юноша, который днем пас лошадей на холмах за лагерем. Этому стройному кельту с обнаженной грудью и светлыми волосами едва исполнилось пятнадцать лет. При приближении генерала он смиренно потупил свой взгляд. Ганнон прошел мимо, но он был рад присутствию подростка и той молчаливой близости, которую ему предложили. Он вошел в дом, не удостоив юношу ни жестом, ни приветствием. Кельт выждал некоторое время, взглянул на город, лежащий перед ним, затем повернулся к входному проему и переступил через порог.

* * *

Объединившись с Гасдрубалом, который прибыл из Ново-го Карфагена, Ганнибал возглавил войско из двадцати тысяч воинов. Всю неделю, пока они перемещались по стране, командир обсуждал с младшим братом тактику, проверял его знакомство с местностью, выспрашивал мнение о вождях различных племен, об их недостатках и достоинствах. Он хотел понять, на что способен Гасдрубал и что ему можно доверить. Время, отведенное на тренировки, сокращалось с каждым днем. Армия состояла из смешанного контингента: часть ветеранов, размещенных в Новом Карфагене, иберийцы из южных племен, ливийские рекруты из нового пополнения, наемники-мавры и отряд боевых слонов, недавно привезенных из Северной Африки. Они никогда не сражались вместе, но, по крайней мере, знали команды, подаваемые трубой. Ганнибал препоручил их генералам, которые выполняли его приказы.

Чем дальше армия продвигалась вглубь страны, тем жарче и суше становилась погода. Днем земля казалась пеклом, ночью — раскаленной жаровней. Когда братья оглядывались через плечо и осматривали армию, шеренги и ряды тонули в облаке пыли. Гасдрубал однажды подметил, что люди похожи на языки большого костра. Довольно верный образ, подумал Ганнибал.

Рана тревожила его постоянно, хотя он никому не говорил об этом. Она была наполовину исцеленным рваным шрамом ужасного вида. Нога болела при ходьбе и верховой езде. Синхал возражал против его участия в этом походе, и Ганни бал частенько признавал мудрость лекаря — хотя лишь перед самим собой и, особенно, в те дни, когда он не слезал с коня. По ночам боль глодала ногу с такой конвульсивной алчностью, что однажды в бреду он увидел крохотную лису, зашитую живой внутри его раны. Ганнибал проснулся, мокрый от пота, и рассердился на себя. Человек должен держать боль в узде, ибо ее не унять иначе. Его отец в последнее десятилетие жизни служил примером такого отношения, и Ганнибал не мог не следовать ему. Чтобы проверить свою волю, он ударил кулаком по бедру, будто наказывая хищную тварь и