издевательски рассмеялся: — Вы деретесь из-за этой кучи хлама? — Он показал на нее с презрительным видом, однако что-то все же привлекло его внимание, хотя что именно, сказать трудно.

Пьер Антон приблизился к куче и медленно обошел ее. Он долго рассматривал гробик малыша Эмиля с лежащей на нем разлагающейся тушей Золушки. Затем стал разглядывать собачью голову, возвышающуюся над кучей, потом перевел взгляд с телескопа на Даннеброг, затем на оскверненного «Иисуса на Кресте» из розового дерева, на боксерские перчатки, на змею в формалине, на шесть синих косичек, на неоново-желтый велосипед, потом на молитвенный коврик и костыли, а также на мертвого Малютку Оскара и окоченевший указательный палец Ян-Йохана. И тут вдруг заметил что-то, что его озадачило.

— Что это за тряпка? — спросил он, показывая на клетчатый носовой платок.

— Это смысл! — истерично завопила Софи. — Смысл!

Пьер Антон перевел взгляд с Софи на всех нас. Казалось, у него в голове что-то начинает проясняться.

— А, так вот в чем смысл! — взорвавшись, крикнул он и схватил Софи. Держа ее за плечи, он стал трясти ее, пока она не перестала кричать. — И поэтому вы продали ее?

— Смысл, — прошептала Софи.

— Смысл, как же! — издевательски рассмеялся Пьер Антон. — Если эта куча хлама когда-либо и имела смысл, то в тот день, когда вы получили за нее деньги, она его лишилась. — Он снова рассмеялся. Отпустил Софи и посмотрел на Герду: — Сколько стоил Малютка Оскар, а, Герда, а?

Герда ничего не ответила. Просто залилась румянцем и опустила голову.

Пьер Антон на мгновение сосредоточился на флаге, а затем перевел взгляд на Фредерика.

— Отечество! — усмехнулся он. — Ты что, Фредерик, реально променял Отечество на толстый кошелек? — Пьер Антон покачал головой. — Я бы не обрадовался, если бы нужно было идти на войну с таким генералом, как ты.

На глаза Фредерика навернулись слезы.

— А молитвенный коврик, Хуссейн? Ты что, больше не веруешь в Аллаха? — Пьер Антон не отводил взгляда от Хуссейна, который стоял с опущенной головой. — Сколько стоила твоя вера?

Пьер Антон продолжал перечислять другие элементы кучи смысла, а мы все по очереди сжимались в комок.

— А тебе, Ян-Йохан, почему бы не расстаться со всей рукой, раз наплевать на палец — ты же его продал по выгодной цене? А у тебя, Софи, что осталось после того, как ты продала себя?

Мы ему не отвечали.

Просто стояли, ковыряя ногами опилки и не осмеливаясь взглянуть ни на него, ни друг на друга.

— Если бы это действительно что-то значило, вы бы, наверное, это не продали, верно? — завершил Пьер Антон свою тираду, указывая рукой на кучу смысла.

Пьер Антон победил.

Но потом он совершил ошибку.

Повернулся к нам спиной.

XXIV

Первой на него бросилась Софи, и, если бы мы все остались на своих местах, Пьер Антон легко бы избавился от нее. Но мы этого не сделали. Сначала за Софи последовал Ян-Йохан, затем Хуссейн, затем Фредерик, затем Элиса, потом Герда, Анна-Ли, Благочестивый Кай, Оле и Большой Ханс, и вот уже почти не осталось места для остальных, кто готов был пинать и бить Пьера Антона вместе со всеми.

Не знаю, ужасно это было или нет.

Оглядываясь назад, я понимаю, что, наверное, ужасно. Но я не так это запомнила. Скорее, была какая-то куча-мала. И было хорошо. Избиение Пьера Антона имело смысл. Было важно его пинать. Это имело значение, хотя он и лежал ничком и не мог защищаться, да в конце концов, даже не пытался.

Это он отобрал у нас кучу смысла, как однажды уже отнял сам смысл. Это он во всем виноват. В том, что Ян-Йохан лишился указательного пальца на правой руке, в том, что Золушка была мертва, в том, что Благочестивый Кай осквернил Иисуса, в том, что Софи утратила невинность, в том, что Хуссейн потерял веру, в том, что…

Это он виноват в том, что мы утратили интерес к жизни и к будущему и совершенно не знали, что делать.

Мы были уверены лишь в том, что во всем виноват Пьер Антон. И что ему придется за все заплатить.

Я не знаю, в каком состоянии был Пьер Антон, когда мы уходили с лесопилки.

Но знаю, как он выглядел, хотя полиции я об этом не рассказала.

Он лежал, странно изогнувшись, запрокинув голову, с синим распухшим лицом. Кровь текла из носа и рта, также окрасив тыльную сторону руки, которой он пытался защититься. Глаза были закрыты, но левый опух и из-за рассеченной брови казался по-смешному косым. Правая нога была сломана и лежала под неестественным углом, а левый локоть выгибался в обратную сторону.

Расходились мы в тишине, не прощаясь.

Ни друг с другом, ни с Пьером Антоном.

В ту же ночь заброшенная лесопилка сгорела дотла.

XXV

Заброшенная лесопилка горела всю ночь и еще на следующее утро.

А потом все закончилось.

Я пришла ближе к полудню. Большинство уже были на месте. Мы поздоровались, но говорить друг с другом не стали.

Я рассмотрела то, что осталось: дымящееся пепелище.

Невозможно было определить, что тут лесопилка, а что куча смысла. Кроме обугленных останков стен, все остальное оказалось пеплом.

Потихоньку подтянулись последние, и вскоре собрался весь класс. Никто не обмолвился ни словом. Ни родителям, ни полиции, ни «Тэринг тирсдаг», ни музейщикам из Нью-Йорка. Иностранные журналисты не появились, но если бы даже кто-то и приехал, я уверена, что мы бы никому ничего не сказали.

Мы не спрашивали о Пьере Антоне, и прошло время, прежде чем его исчезновение накануне связали с пожаром на лесопилке. Это случилось только поздно вечером, когда на пепелище нашли его обугленные останки. Рядом с тем, что когда-то было кучей смысла.

Когда полиция пришла к выводу, что кучу смысла и заброшенную лесопилку поджег Пьер Антон, потому что не хотел признать, что мы нашли смысл и тем самым стяжали славу, никто из нас спорить не стал. Просто было грустно, что самого его настиг огонь.

Мы присутствовали на похоронах.

Некоторые из нас даже плакали.

Думаю, что искренне — кому, как не мне, этого не знать, ведь я была одной из них. Мы лишились музейных денег, потому что никто не подумал застраховать кучу смысла. Но плакали мы не поэтому. Мы плакали, потому что все цветы, включая белые розы от нашего класса, были такими печальными и красивыми, потому что блестящий, не потрескавшийся белый гроб, который оказался маленьким, хотя и был вдвое больше гробика малыша Эмиля