class="p1">— Соль не будем доставать? — деловито осведомился Сып, стряхивая жуткую ношу, будто куль с мукой.

— Обойдемся. Дай нож, — протянул ладонь, и Мария вложила в нее окровавленное лезвие.

Корза стянул с кисти невидимую перчатку-сетку, бьющую электрическими нитями, сунул в карман кафтана, потом полоснул по собственному запястью. Кровь потекла, обагрила жухлую траву. Очертив вокруг идола круг, Корза воткнул нож лезвием вверх на самой границе круга.

— Вигарь, — позвал подручного. — Тащи облуда сюда, да перешагни дважды.

Сам споро замотал тряпицей руку и внимательно следил, как выполняется поручение. Городничий зашевелился, приходя в себя. На всякий случай, Корза отошел к идолу, потянув Марию за собой. Сып, видя движение хозяина, придвинулся к нему ближе. Один Вигарь ничего не понял. Обернувшись, осведомился добродушно:

— Что далее, боярин?

Более спросить ничего не успел. Месячный серп над ельником лег плашмя, придвинулся, свистнув по воздуху ржавым лезвием, и в один взмах отсек Вигарю голову.

— О, Мехра Белая! Помилуй! — захрипел Сып, обводя лоб охранным кругом. Невдомек ему, дураку, что уже стоял в кругу, и кровь чистого людена, людена прежнего круголетья надежно охраняла от Мехрова гнева.

— Здравствуй, Маша, — хрипло проговорил Корза, запрокидывая к небу лицо. Широкие ноздри подрагивали, ловили запах гниения и земли. А еще чего-то химического, неуловимо сходного с запахом людовой соли.

Мехра склонилась над собственным идолом, в глазу-плошке пылало пламя пожара. Открыв черный рот, вытошнила ком червей и глины, а вместе с червями пришли слова:

— Когда оставил меня в огне, что говорил, сбегая?

Слова шли не из исполинского рта богини — их произнесла Мария, стоящая за плечом Корзы, но он не обернулся, ответил:

— Что вернусь за тобой. И не могу вернуться, пока не готов корабль. Высоко придется взлететь, Маша. Очень высоко.

— Заберись, — сказала из-за спины Мария. — Тяжко мне ворочаться в скорлупе, душно, страшно.

Вздохнула, взметнув дыханием ледяной вихрь. Вскрикнул городничий, очухавшись, принялся отползать по траве да глине. Мехра скосила единственный глаз, подняла костяное копыто и опустила снова. С хрустом лопнули ребра, люден задергался, забирая пальцами сырую землю.

Иная вера сильнее материи, ведал Корза. Придумал дремучий люд, что пробудившихся богов надо задабривать кровавыми жертвами — и стало так, теперь ничего не изменить и ничего не сделать. О них и плакать не пристало: правильно сказал, новое племя — что гуси, одним пожертвуешь — новые народятся, от соли кто в чудо перекинется, кого болезнь заберет, так стоит ли их жалеть?

— Дочь Стрижа я упустил, — вслух сказал Корза. — Ведаешь, где?

— В Гаддашевом логове, — ответила за спиной Мария. — Бусы мне подарила. Слушай, как звенят.

Мехра поддела на шее нить, унизанную птичьими костями да мелкими пуговицами с мужского кафтана. Глухо стукались пуговицы о кости, и, вторя им, копыта в кашу перетирали останки городничего. Корза хотел бы не слышать, а слушал.

— Приведи ее, — попросил.

Мехра рассмеялась, будто ветер задул меж голых ребер мертвеца.

— Ищи сам, — сказала голосом Марии.

— А Хорс?

— Забрали по навету. Не о них сейчас волноваться. Другое есть.

— Что?

— Гроза повредила кабели купола. Небесный ток сошел над Китежем, и княжич возродился из мертвых. А прежде увидел нас.

Корза захолодел. Глядел бездумно, как склоняется над жертвами Мехра, зачерпывает горстью кровь и внутренности, отправляет в ненасытную утробу. Жрать истукану — не насытиться. Не живое то нутро, пустое, как у Марии, и оттого с Марией оно едино.

— Если кто доберется до небесных чертогов, — продолжила Мария, — разрушит скорлупки и повернет ток вспять — погибнем. Я уже горела один раз, Хлуд, и более не хочу. Теперь прощай, выходит мое время на сегодня.

Мехра распрямилась во весь исполинский рост, бросила серп ввысь — он закачался на облаке рогами вверх и поплыл, влекомый цепями. Истаял туманом саван, в пыль обратились кости, лопнули бусы, и пуговицы покатились по земле. Корза нагнулся и поднял одну — железную, с пятилучевой звездой по центру. Зажал пуговицу в кулаке, хорошо зная, кому она принадлежит, ведь, когда сходятся боги истинные — рукотворным богам приходится только уступить.

Глава 14. Искушение Хорса

Гаддаш придремывала, клокотала взбухшим горлом — вибрация по всему острогу шла, воздух насыщался сероводородом, от чего надзиратель Коваль нет-нет да опускал нос в надушенный платок. Брезгливый, хоть в должности не первый год. Хорс его вот таким пигаленком помнил, ярмарочными леденцами угощал, от оспы лечил, а теперь — усы топорщатся, глаза горят, пудовые кулаки не все о Хорсовы бока стесал. Уже ладья-месяц ухнула в воды Гузицы, из-за башен Сваржье око выкатилось — а Коваль не уставал.

— Будешь говорить, варнак?

— Так я говорю, — с достоинством отвечал Хорс. — С благословения Гаддаш лекарское дело правлю в чине доктора медицины, в четвертом поколении от самого пришествия богов, будь славны их деяния и царство.

— Ври да не завирайся! — хлопнул надзиратель по уху. — Верительная грамота подделка! Чья тут подпись стоит?!

Потряс перед носом потертой бумагой.

— Княжья, — твердо отвечал Хорс, и тут же получил по другому уху.

От ударов звон в голове пошел, внутри точно болотные пузырики лопались. Такие, должно быть, выдувала Гаддаш, подпирая брюхом земную хлябь. Такие же мельтешили в наглухо запечатанных домовинах богов.

— Врешь, вымесок! Не желаешь со мной говорить — будешь с волхвами!

Плюнул Коваль, дернул медный язык колокольца — от того по острогу звуковая волна покатилась. Хорса жаром обнесло: будто вернулся на многие круголетья назад. От Тмутороканской земли до головной ладьи — многие версты пути, а огонь его за несколько часов прошел.

Воздух сочился дымным ядом. Люди задыхались, тонули в белом, ползущим из опытных тумане. Яд собирался в плотные облака, облака набухали влагой, чтобы потом дождями пролиться в подготовленную к посеву почву.

Обезумившие животные пили из ядовитых луж. Люди вдыхали яд и насыщались ядом, а в их утробах нарастала завязь людовой соли. Потому, когда угас огонь, а боги упокоились в холодной скорлупе — ни живые, ни мертвые, — весь мир сдвинулся. И, дрогнув, остановился.

Сейчас от того жара одна память осталась.

В разломе острога блеснуло медью, на щеки брызнуло затхлой водой — то из подземных хлябей поднялся волхв. Был он, как всякие волхвы, без имени и без прошлого: с малолетства в подземелье жил, постигал науку волхвования да служил Матери Гаддаш. Кожа его белее белого, и глаза белесые, а борода медными кольцами да проволочной оплеткой перевита.

— Слава Гаддаш Плодородной! — волхв воздел руки к сводчатому потолку, зазвенели браслеты-монеты, со скруток посыпалась ржавчина. Сыро в Гаддашевых хоромах. Латают жуки-железники земную твердь — а