— Ишь чего надумал! Ты соображаешь, что в штрафном изоляторе не разрешается писать? Читать и писать!

— Мне лишь расписаться. Я не успел поставить свою подпись, — говорит он. — И число.

Подаю ему карандаш. Была не была! Все равно за него держать ответ.

Он возвращает карандаш вместе с листком бумаги:

— Передай по назначению.

— Жалоба?

— Жалоба, — усмехнулся он. А рот до ушей!

Мне хочется ему напомнить, что его наказание чепуха по сравнению с другими. Не рыпайся, мол... А почему рот до ушей?

Я разворачиваю бумажку и глазам своим не верю. Сам себе говорю: ну и чудеса!

Сашка всучил мне свое заявление в военкомат. Собрался пойти добровольцем на фронт.

Сперва хотел вернуть ему его заявление: ну, думаю, чего он ерепенится? Семнадцати еще нет.

Потом смекнул: вот о чем надумал в штрафном изоляторе. Это же здорово хорошо: даже наказанный человек в душе не держит обиду. Он рвется туда, где жизнью может поплатиться.

Я ему не отказал, забрал заявление. Я не военкомат, конечно. Я могу собрать все патриотические заявления».

«25 июня 1941 года.

На моей тумбочке лежит заявление Саши. А я думаю о том, как судил беглецов мальчишеский суд. Самый суровый. Самый бескомпромиссный. И страшный своей честностью.

— Которые собирались быть предателями, взгляните сюда! — раздается зычный голос Еремеева. — Ишь какие, теперь слабо! Не можете взглянуть на своих товарищей?

Они стоят на виду у всех. Одиннадцать стриженых голов.

— Но вам никогда не быть предателями! — продолжает Еремеев. — Этого мы не позволим. И вы сами не позволите.

Засветились глаза. И синие. И карие. И черные. И серые. И зеленые. Одним словом, всякие.

Мальчишеский суд — самый справедливый. И суровый. И беспощадный».

«27 и ю н я 1941 года.

Утром Саша стоял у окошечка, выдавая для слесарного цеха инструменты. Он был необычно криклив и придирчив. Ленька Сивый, его первый цеховой учитель, недоуменно спросил, отойдя от окошечка:

— Чего он так разоряется? Его подменили, что ли?

— С Матросовым случилось то же самое, что и со всеми нами после двадцать второго июня, — ответил я».

«24 октября 1941 года.

— Собираем комсомольцев. Получена телеграмма. Вот почитай,— сказал Дмитриев.

Я взял телеграмму: «Фронт испытывает острую нужду боеприпасах тчк Отгрузка их задерживается отсутствием спецукупорки тчк Мобилизуйте все возможности отгрузки течение пяти дней шесть вагонов укупорки».

— Н-да!

— Ясна тебе обстановочка? — сказал комсорг. — Нам никак не обойтись без того, чтобы не мобилизовать всех комсомольцев. Заказ оборонный. Сам понимаешь, а время не терпит.

— Разве оборонное задание касается только комсомольцев? — вдруг спросил Саша. — Может, я тоже кое-что хочу сделать для фронта.

— Считай, Матросов, себя мобилизованным.

Такого парня, честное слово, обнять хочется, но у нас, колонистов, как-то это не принято. Вместо этого я отвесил ему увесистый шлепок. Пусть знает наших...»

Первое оборонное задание! Лопнуть можно от радости. Ради такого дела мальчишки готовы остаться без еды и сна. Чего уж там, они готовы отдать свои души. Ведь все эти беспризорники и бродяги всегда жили мечтой о настоящем деле. И надо признаться, их никогда не увлекали детские забавы, они льнули к взрослым, почти с завязанными глазами шли в их заманчивый и загадочный мир.

В этот день они почувствовали щекочущее дыхание фронта. Колонисты вдруг отчетливо представили себе, что ящики, сколоченные их руками, попадут прямо в руки солдат. Посредников никаких не будет. Им показалось, что протянутые руки нечаянно коснулись вспотевших ладоней подносчика или командира орудия.

У Саши сперва дело не клеилось. Не так-то просто, оказывается, сколотить ящик. Он не раз бил себе по пальцам. После чего, переживая боль, скоренько хватался за молоток. Если поранился до крови, то палец завязываешь носовым платком — сам себе скорая помощь...

Перед Сашей, как и перед другими ребятами, лежали стандартные доски. Как будто нехитрое дело — забить гвозди. Но на каждый ящик уходила уйма времени. Время от времени Матросов оглядывался на соседей: на Косого или Прожектора. У них была куда выше пирамида из готовых ящиков.

— Сноровистые и ушлые, — с завистью говорил Саша, торопясь нагнать. — И опыта, по-видимому, больше.

Вот неподалеку остановились Петр Филиппович и Сергей Дмитриев. Они следили за ходом работы: кое-кому делали шутливые замечания, а кое-какую продукцию даже браковали.

«Только бы не мою», — думал Саша, боясь поднять на них глаза.

Вдруг начальник колонии распорядился:

— Поставьте новую смену.

Саше не хотелось уходить, он сделал меньше, чем Косой, даже меньше, чем Прожектор. Ему надо потрудиться с часок, чтобы наверстать отставание.

Однако не тут-то было. Перед ним уже выросла фигура Митьки Кислорода.

— Дай сюда молоток, — прохрипел он.

— Подождешь...

Матросов как ни в чем не бывало продолжал стучать молотком. Он уже наловчился одним ударом забивать гвоздь. Стало веселее. Было бы совсем хорошо, если бы перед глазами не торчал этот Митька.

Он уже ничего не требовал. До работы он неохочий. Стоял себе и стоял.

— Хоть бы лег, что ли, — вдруг рассердился Саша. — Чего торчишь?

К спорящим подошел Петр Филиппович.

— Сколько сделал? — спросил он.

— Не считал, товарищ начальник.

— Давай посчитаем вместе.

Насчитали двенадцать ящиков.

— Один сделал?

На вопрос начальника ответил Дмитриев:

— Один.

— Хватит на сегодня. Потрудился неплохо. Иди отдыхать! — сказал Петр Филиппович.

Матросов молчал. Потом с дрожью в голосе спросил:

— А нельзя остаться до конца?

— Нет.

Петр Филиппович, подумав, предложил:

— После ужина, если захочешь, будешь помогать грузить машину.

— Есть помогать!

Пошел дождь. Долгий, нудный.

Матросов, выйдя из столовой, стал невольным свидетелем спора между Дмитриевым и незнакомым шофером, краснолицым парнем с широкими плечами. Саша не знал его. Комсорг горячился, уговаривал, сердился:

— Понимаешь, голова, фронтовой заказ!

— Разве я не понимаю, — отвечал сухо шофер. — Но если машина застрянет на этих ухабах, то от этого дело не пойдет быстрее.

— Что же делать?

— Я поставлю машину на шоссейке, а вы организуйте доставку, как и чем хотите, это ваше дело.

— Все лошади на подсобном, — вслух размышлял Дмитриев. — Пока их затребуешь, до утра простоять придется. Где же выход? Понимаешь, голова, в какое глупое положение поставил нас дождь.

— Не дождь, а сами себя. Давно бы починили мост, как