Матросова, Сивого и Мамочкина; и я знаю, нам не стыдно будет глядеть в глаза друг другу...

Не дав договорить, к машине подбежала тетя Таня. Она подала пакет с пирожками-подорожниками и, не скрывая слез, сказала:

— На кого же вы, Петр Филиппович, нас оставляете?

Все замерли, ждали, что он ответит. А он что-то должен сказать. Еще бы! Может, она последний раз видится с ним.

Петр Филиппович, вопреки ожиданию, не нахмурился, — уж очень он не любил, когда при нем говорили о его достоинствах. Даже за такое мог выговор объявить. А тут не стал ее осуждать.

— Я передал колонию в верные руки, Татьяна Аввакумовна, — сказал он. — Бурнашеву доверяю как самому себе. Даже чуточку больше...

Конечно, колонисты знали, что никто в мире не заменит Петра Филипповича. Но за «чуточку» ребята готовы были качать его, потому что Стасюк всегда умел быть при всех случаях очень благородным...»

«11 февраля 1942 года.

Наши девчонки из третьего корпуса стали требовать зеркала. Хоть какие... Это уже верный признак, что дело пошло у них на поправку.

Сейчас третий корпус существует вроде бы отдельно, в нем свой женский персонал. Коли так, раз полная автономия, то уж без пропуска туда ни за что не проберешься.

Девичьи песни доходили до нас лишь через забор. Даже в раю, пожалуй, нет таких строгих правил, как в нашем третьем корпусе.

В этом воочию убедился Сашка Матросов. Он уже целую неделю не видит Лиду. Поэтому сегодня сунулся было в третий корпус, но безуспешно.

— Не удалось проскользнуть? — спросил я.

Он свирепо смерил меня взглядом и сказал значительно:

— Вот увидишь, через забор перелезу...

«Через забор, — хотел сказать я, — конечно, можно попробовать, но станешь всеобщим посмешищем». Но я сохранил свои мысли при себе.

— Пойдем на ринг, я твою дурь живо из головы вышибу.

Поначалу он отказался, а потом все-таки пошел. Я ему время от времени преподаю уроки бокса.

Пока ничего определенного сказать нельзя, получится из него боксер или нет. Удар, верно, сильный. Отменно работает правой, но левая никуда не годится. Кроме того, спешит. Словом, горячку порет.

Не успели мы обменяться ударами, как прибежал дневальный: срочный вызов к Бурнашеву.

Я принялся ворчать, не вовремя начальству понадобился, но перчатки скинул: попробуй не явись...

Я рассчитывал, что быстро обернусь, но не тут-то было. Обсуждали важное дело. А в таких случаях Бурнашев — дотошный, от него сразу не уйдешь. Такого предусмотрительного человека я еще никогда не видел. Он учтет все «за» и «против», пока какое-нибудь решение примет. А если уж принял, железной поступью идет. Ничто не может его свернуть с пути. Я убедился в этом, когда цех стали расширять.

А теперь вот еще более серьезное испытание — большой план подкинули. Конечно, он уж с мастерами посоветовался, с другими подчиненными — тоже. Теперь моя, видно, очередь. Он велел как следует подумать и наутро явиться на совещание со своими предложениями.

Как только он отпустил меня, я бросился со всех ног. Еще бы минута, и мы с Сашей разминулись. Его застал уже на пороге. Пасмурного, одним словом, сердитого.

— Так бы и сказал, что пошел ночевать.

Я клятвенно прижал ладони к груди:

— Подкинули грандиозный план, — объяснил я ему. — С ума можно сойти, сколько снарядных ящиков от нас фронт требует.

— Это другое дело, — смягчился Саша, но не стал надевать перчатки.

По дороге в корпус он дружелюбно толкнул меня в бок.

— Под таким спокойным небом ящиков сколько хочешь наделаешь...

Над Уфой полыхало звездное небо. Город не затемнялся. Вот что он имел в виду.

Стали мы подсчитывать свои резервы. Вышло так, что сырья хватит до весны. А там как? Ломали голову так и эдак, но ничего дельного не придумали.

— Раньше кто заготовлял лес?

— Леспромхоз.

— Теперь отказывается?

Я кивнул головой:

— Чего им остается делать: механизмов не прибавили, а программа выросла.

— Как ни крути-верти, остается один выход — самим в лес податься; что, не справимся, что ли?»

«19 февраля 1942 года.

Еще раз была та девчонка. Та самая, которую я спасал. Моей ее никак не могу назвать, хотя по своей охоте ко мне ходит. На этот раз осмелилась руку подать и тотчас отдернула. Точно к горячей сковороде притронулась.

Постояли рядышком. Ничего не мог ей сказать, лишь громко втягивал ноздрями воздух, как насосом. Сердце колотится, да еще язык будто прилип к гортани.

Она тоже что-то собиралась сказать, так и не сказала. Не рискнула, кажется.

Но я рискнул. Внутренне запинаясь, а так внешне бойко спросил:

— Как тебя звать-то?

— Гузель, — ответила она.

На русский язык это имя одним словом никак не переведешь. «Гузель» можно перевести как и прекрасная, как и волшебная, как и изумительная, как и лучезарная, как и великолепная. Одним словом, штук десять слов потребуется, чтобы одно имя Гузель получилось.

С этим и ушла. Впрочем, один раз оглянулась, точно желая удостовериться, стою я по-прежнему возле главных ворот или нет. Я, конечно, стоял. Я бы и побежал за ней, если бы за мной не стояла колония».

Прошло четыре дня с тех пор, как старшие колонисты во главе с Дмитриевым оставили Уфу. Саша несколько раз вспоминал разговор перед отъездом в кабинете начальника колонии. Исмагил Ибрагимович, указав на участок, находившийся в верховье Кара-Идели, почти на границе с Свердловской областью, сказал:

— Нам выделили участок возле устья реки Ай. Он по-башкирски называется Ак-Урман, что означает Белый лес. Как мне сообщили специалисты, на этом участке прекрасный лес. И места эти очень красивы. Достаточно сказать, что название реки Ай в переводе на русский язык обозначает Луна. Итак, вы едете в Лунную долину. Природа в горах сурова, стоят большие морозы, снега много...

У всех ребят, стоявших в кабинете, загорелись глаза. Они уже рисовали в своем воображении разные заманчивые картины и романтические истории... Добровольцы с затаенным дыханием слушали Бурнашева.

От станции им пришлось шагать пешком. Груз пришлось оставить на товарном складе. С собой взяли лишь самое необходимое.

К исходу дня они добрались до опушки леса. И вот тут перед ними открылась сказочная картина: казалось, что кто-то очень щедрый окутал весь лес в одну паранджу, белую-белую...

Узкая тропка привела их к домику лесника. Дмитриев сразу оценил: живет добротный хозяин, знающий толк в хозяйстве. Все постройки