Я обычно всеми силами избегаю конференций, больших собраний и вечеринок, так как знаю, что это может доставить мне беспокойство и поставить в неловкое положение, и не только потому, что я могу не узнать знакомых мне людей, но и потому, что я могу поприветствовать незнакомца, как старого друга. Подобно многим другим больным прозопагнозией, я избегаю называть людей по именам, так как боюсь ошибиться. Я полностью завишу в этом отношении от помощи других людей, которые одни только и могут уберечь меня от вопиющих ошибок.

Мне гораздо легче узнавать соседских собак, у которых характерные формы тела и окрас, нежели их хозяев. Если я вижу моложавую даму с родезийским риджбеком, то понимаю, что эта женщина живет в соседней квартире. Если я вижу пожилую даму с дружелюбным пойнтером, то понимаю, что она живет в противоположном конце моего квартала. Но если встречу тех же женщин без их собак, то пройду мимо, не узнав ни одну из них.

Сама идея о том, что «разум», субстанция нематериальная и летучая, может быть частью куска плоти, была невыносима для религиозного мышления людей семнадцатого века – отсюда дуализм Декарта и многих других мыслителей того времени. Однако врачи, наблюдая последствия инсультов и других поражений головного мозга, имели все основания подозревать, что разум тесно связан с мозгом. К концу восемнадцатого века анатом Франц Йозеф Галль предположил, что все мыслительные процессы происходят в нашем мозгу, а не в «душе», не в сердце и не в печени, как думали многие. Галль считал мозг совокупностью двадцати семи органов, каждый из которых отвечает за определенные способности. По Галлю, это способности восприятия (света и звука, например), когнитивные способности (память, мышление), моторные (двигательные) навыки, речь и язык – и даже такие «нравственные» качества, как, например, дружелюбие или гордость. За такие еретические взгляды Галль был изгнан из Вены и оказался в революционной Франции, где надеялся найти применение своим научным воззрениям[35].

Физиолог Жан-Пьер Флуранс решил проверить теорию Галля, для чего удалял слои мозговой ткани у представителей фауны, преимущественно у голубей. Флуранс не обнаружил никаких доказательств корреляции специфических областей коры со специфическими функциями и способностями (вероятно, топорная технология Флуранса применительно к таким мелким птицам и не могла дать научно корректного результата). Сам Флуранс считал, что когнитивные нарушения, которые возникали у его подопытных голубей, отражали лишь объем удаленной мозговой ткани и не зависели от локализации оперативного вмешательства. Флуранс полагал, что то, что справедливо в отношении голубей, может быть отнесено и к человеку. Кора, заключил он, является эквипотенциальной и гомогенной, как печень. «Мозг, – говорил Флуранс полушутя, – секретирует мысль, как печень секретирует желчь».

Положение Флуранса об эквипотенциальности коры головного мозга господствовало в науке до шестидесятых годов девятнадцатого века, до появления работ Поля Брока. Брока провел вскрытие многих пациентов с моторной афазией и показал, что все они имели поражение, ограниченное левыми лобными долями. В 1865 году Брока произнес свою знаменитую фразу: «Мы говорим нашим левым полушарием». С тех пор идея гомогенности и недифференцированности мозга была раз и навсегда отвергнута.

Брока считал, что он открыл «двигательный центр слов» в определенной области левой лобной доли, в области, которую мы теперь называем зоной Брока[36]. Это открытие сулило новый тип локализации функций, нахождение истинной корреляции между неврологическими и когнитивными функциями внутри специфических мозговых центров. Неврология уверенно пошла по этому пути, находя все новые и новые центры разного рода. За «двигательным центром слов Брока» последовал слуховой центр слов Вернике, а затем зрительный центр слов Дежерина – все эти центры находились в левом, речевом полушарии. В правом полушарии был открыт центр зрительного распознавания образов.

Когда в девяностые годы девятнадцатого века была открыта агнозия, мало кто догадывался, что агнозия может быть избирательной, в частности на такие зрительно воспринимаемые объекты, как лица или среда обитания. И это несмотря на то что такие выдающиеся врачи, как Хьюлингс Джексон и Шарко, к тому времени уже описали больных со специфическими агнозиями на лица и территории, агнозиями, возникающими после повреждений в задних частях правого полушария. В 1872 году Джексон описал человека, который после инсульта в этой области мозга потерял способность «узнавать места и людей. Какое-то время он не узнавал жену и часто блуждал по городу, так как не мог найти свой дом». Шарко в 1883 году сообщил о пациенте, который обладал развитыми зрительным воображением и памятью, но потом одномоментно утратил то и другое. Как писал Шарко, этот больной «перестал узнавать даже собственное лицо. Недавно, находясь в пассаже, он едва не столкнулся, как ему представлялось, с другим человеком. Он чуть было не начал извиняться, пока не догадался, что это было его собственное отражение в стеклянной двери».

Тем не менее даже в середине двадцатого века многие неврологи еще сомневались, существуют ли в мозгу области, ответственные за категориально-специфическое восприятие. Что, несомненно, затормозило признание существования слепоты на лица, несмотря на многочисленные клинические подтверждения.

В 1947 году Иоахим Бодамер, немецкий невролог, описал трех больных, неспособных узнавать лица, но не испытывавших никаких затруднений в распознавании предметов. Бодамеру показалось, что такая избирательная форма агнозии заслуживает особого названия, и придумал термин «прозопагнозия». Он также предположил, что такой специфический изъян может быть вызван нарушением в той области мозга, которая специализируется на распознавании лиц. С тех пор дискуссии по этому поводу не стихают: существует ли особая система, предназначенная только и исключительно для узнавания лиц, или узнавание лиц является просто одной из функций более общей системы зрительного распознавания образов? Макдональд Кричли, весьма скептически отнесшийся к идее Бодамера о слепоте на лица, писал в 1953 году: «Представляется маловероятным, что человеческие лица должны относиться к особой перцептуальной категории, отличной от всех других пространственных объектов – одушевленных и неодушевленных. Есть ли какие-то признаки, касающиеся размера, формы, цвета или подвижности, которые бы настолько отличали человеческое лицо от других предметов, что препятствовали бы его идентификации?»