Мисс Элла разбудила нас на рассвете, разложила на кровати нашу одежду и спустилась в кухню, откуда уже доносился запах блинчиков и поджаренного бекона. Кэти спала на верхней койке, мы с Мэттом делили нижнюю кровать, и всю ночь он то и дело пинал меня в лицо, поскольку спал всегда очень беспокойно. Часто просыпаясь, он сбрасывал на пол простыни, толкался, вертелся, голова его оказывалась там, где положено быть ногам. А самое скверное – он скрипел во сне зубами, так что в них потом появились дупла, и пришлось их пломбировать и ставить коронки.

Мои ковбойская шляпа и ремень с двумя кобурами висели на кровати, а под ней стояли сапоги, но так как было еще лето, я носил ботинки, а иногда мисс Элла позволяла мне вообще не обуваться. Я ткнул Мэтта ногой под дых, и он застонал. Среди них двоих я один был жаворонком и остался им навсегда. Мэтт сполз с кровати, зевнул, нацепил свой меч и надел на глаз черную пиратскую повязку. Кэти спустилась со своей койки по лестничке и надела сверкающие крылья и корону из фольги, с которой не расставалась все лето. Ближайшая наша соседка Кэти жила всего в миле от нас и регулярно оставалась ночевать в Уэверли Холл.

– Мэтт, – сказал я, надевая кожаный ремень, – тебе не надо есть на ночь сырные шарики.

– Ага! – подтвердила Кэти, поправляя корону. – Больше никаких сырных шариков, фу! – и она зажала нос пальцами.

– А что такое? – Мэтт потер глаза пальцами, делая вид, словно не догадывается, о чем идет речь.

– Ты же понимаешь. – и я повязал на шею красную косынку. – Ты меня газовал всю ночь, хоть из дому беги. Я должен был одеяло на голову натягивать и едва не задохнулся. Хорошо, что Рекс не зашел и не чиркнул спичкой.

– Ага! – снова подтвердила Кэти, подпрыгивая и оглядывая через плечо крылья. – Даже у меня наверху чувствовалось.

И мы с топотом помчались вниз по лестнице, словно стадо маленьких буффало, со своими блестящими шестизарядными кольтами, мечами из пластика и сверкающими крыльями. А над столом висел пар от уже готового завтрака.

Мисс Элла стояла у раковины, вытирая тарелки, и очень старалась не разбить хрупкий фарфор. Рекс ничего не знал о китайском фарфоре, но у него был целый буфет, где красовалась посуда из этого тончайшего материала, и каждое блюдо стоило больше того, что мисс Элла зарабатывала за неделю. Рекс, однако, не позволял нам есть из другой посуды. Поставив в буфет последнюю тарелку, мисс Элла вытерла руки о передник и повернулась к столу, чтобы нас проинспектировать. Мы только что кончили завтракать и теперь сидели, вытянувшись в струнку: тарелки пустые, руки сложены перед собой – все чинно, благородно! Можно было подумать, что завтракали не мы, а сама Глория Вандербилт[10], внезапно заскочившая в Клоптон. А дело было в том, что нам хотелось побыстрее улизнуть из дома. Мир начинался за дверью, и мы жаждали очутиться там, уже окупив свою свободу лимоном, брокколи и самым примерным поведением. С минуту мисс Элла медлила, обводя стол и нас оценивающим взглядом, а мы замерли в ожидании ее разрешения. Не зря же она старалась столько времени, готовя завтрак! Ведь не для того, чтобы его просто медленно и нехотя съели. Но мы-то уничтожили его мгновенно, и она осталась довольна: теперь можно было и встать из-за стола. Прочитав в ее взгляде разрешение, я поднялся и со словами «Спасибо, мисс Элла» надвинул шляпу на глаза и почти сорвал с петель затянутую сеткой дверь, торопясь ее распахнуть.

Кэти спорхнула со стула и, как обычно, понеслась в гостиную к пианино. Сыграв несколько тактов из сочинения какого-то давно умершего композитора в белом парике, что заставило мисс Эллу улыбнуться, она взмахнула крыльями и словно слетела с крыльца черного хода. Ее мама была учительницей музыки и давала уроки у себя дома, так что с утра до ночи, а часто и за полночь в доме слышались звуки сонат. В десять лет Кэти уже проявляла заметное дарование. Она могла сыграть почти все и читала ноты с листа как профессиональная пианистка, хотя ей редко это требовалось. Она легко подбирала мелодию на слух, а ее пальцы эту мелодию успешно воспроизводили. Нет, она не была вундеркиндом, но ее пальчики летали по клавиатуре изящно и легко, как балерина из Нью-Йоркского балета. А сама Кэти восседала на высоком табурете, поэтому ее ноги болтались в воздухе в шести дюймах от пола, но сидела прямо-прямо, с высоко поднятым подбородком – олицетворение силы и грации. В такие мгновения, восседая на табурете, она словно перевоплощалась в иное существо, чего я тогда не понимал. Было бы ошибкой сказать, что она владела инструментом в совершенстве. Нет, этого не было, однако Кэти и не желала такой власти. Она стремилась к золотой середине, словно знала, что и сама необходима инструменту, как и он необходим ей. Они поровну брали друг от друга то, что им недоставало. Она играла, а клавиши под ее пальцами пели, и ей этого было достаточно, и я часто думал, что если бы сердце Кэти могло звучать, оно издавало бы такую же прекрасную музыку.

Итак, мы все трое рванули с порога черного хода, не обернувшись, чтобы узнать, смотрит ли мисс Элла нам вслед: лично мне это было ни к чему. Когда дело касалось моих отношений с Богом – у меня возникали разные вопросы, хотя я их никогда Ему не задавал, – но в мисс Элле я никогда не сомневался. Она за мной следила всегда и неустанно.

В процессе «реновации» Рекс пристроил к дому портик, который больше бы подходил для древнеримской виллы. Любой другой хозяин приделал бы к черному ходу пару ступенек, чтобы удобнее было сходить, но Рекс водрузил больше сорока постепенно снижающихся ступеней, использовав для этого известняк, и окружил портик мраморными колоннами. У начала лестницы он поставил гранитные скамьи и соорудил фонтаны, извергавшие водные струи из рыбьих ртов, крыльев чаек и каменных труб, которые держали в руках высоченные статуи. И, как самое высокое достижение зодчества, в центре размещалось бесталанное и смешное изваяние хозяина дома, восседающего верхом на скакуне, а на коленях у седока покоился замечательный бронзовый венец.

Рекс заказал свое изображение, когда уже стал толстым и пузатым, но, желая избавить себя от невыгодных сравнений, он указал скульптору на брюхо и заявил:

– Если вы хотите получить за работу деньги, тогда лучше, чтобы у статуи этого не было.

Когда статуя была закончена, Рекс обошел ее с важным видом, вручил скульптору деньги за работу, а потом удалился в дом и выпил еще стакан виски. В тот самый момент, когда кристально чистая струя звякнула о кубик льда, мы с Мэттом – Кэти стояла «на шухере» – ярко-красным лаком ее мамы, добавив в него перламутр, покрасили у лошади нос и копыта. Рекс, конечно, сразу же это обнаружил и приказал мисс Элле удалить краску. Вот тогда я и поумнел. Мне совсем не понравилось, что мисс Элле пришлось елозить на коленях, очищая от лака лошадиные копыта, а потом и морду. Я схватил проволочную мочалку, и мы все четверо – Мэтт, я, Кэти и мисс Элла – стали соскребать лак. Мы изо всех сил стирали и перламутр, слетавший хлопьями, а лошадиная морда блестела все сильнее, и тогда мы дружно рассмеялись, и я подумал, что, пожалуй, нашелся еще один способ уязвить Рекса. Мы пробежали мимо изваяния Рекса на коне, каким его не видели ни разу в жизни, потому что теперь он слишком часто пил и стал очень грузен. Пробегая мимо лошади, мы потерли ее нос на счастье. Обернувшись, я увидел, как Мэтт ударил коня своим пластмассовым мечом, а Кэти пританцовывает вокруг него на цыпочках. А потом они ткнули этим игрушечным мечом и лошадь, и всадника.