Едем в Барнаул за хлебом. Выехали из Москвы 26 марта. Раньше (25-го) тронуться не могли, т. к. поезд примерз к рельсам и паровоз не мог оторвать его. Утром при помощи толкача и А. Силыча (начальник поезда) мы двинулись. Толчок был так силен, что все полетело со стола, причем Иван Егорович, рискуя собственной репутацией (бывший член Учредительного собрания), спас от падения кипящий самовар…

Я санитар. Мои обязанности состоят в том, что я должен являться в столовую 4 раза в день и поглощать сколько влезет хлеба, мяса, супа, макарон, масла, кофе, чаю. Вот каковы мои обязанности. Едем мы весело, поезд иногда (несмотря на 60 вагонов, груженных калошами и мануфактурой, которую мы везем в обмен на хлеб) идет со скоростью 50 верст. Охрана поезда на ходу обстреливает летящих и сидящих ворон, но неудачно. По ночам она играет в карты и каждый день получает 10 р[ублей]. Вот какова наша охрана.

Так с юмором, чтобы успокоить родителей, Максим описывает начало путешествия. На самом деле в дорожных записках Максима можно прочесть, как сутками стоял поезд на станциях в ожидании паровоза, о толпах беженцев, осаждающих поезд, о клопах, кишащих в вагонах, о том, как в пути горят буксы и один за другим сгорают несколько вагонов.

Когда поезд задерживали дольше обыкновенного, Новикову-Прибою приходилось объясняться с начальником станции. Однажды он взял с собой Максима. Его внешний вид – желтая кожаная куртка, кожаная шляпа с широкими полями, большой револьвер, пристегнутый к ремню, – действовал на железнодорожную администрацию устрашающе. Алексей Силыч вспоминал: «Максим великолепно играл роль человека, которому ни в чем нельзя отказывать. Когда я разговаривал с начальником станции, Макс, немного сутулясь и склонив голову, словно нарочно стараясь представить собою вопрошающую фигуру, только молча смотрел на него большими серыми глазами, смотрел свирепо и пристально, как гипнотизер. Я не знаю, за кого его принимали, но тот, от кого зависело двинуть наш поезд дальше, начинал, переминаясь, ежиться под взглядом юноши, не нужно суетился и немедленно удовлетворял наше требование».

Расстояние до Барнаула – 3514 верст, или около 3750 километров – преодолевали почти месяц. Пока обменивали мануфактуру, пока загружали хлеб в вагоны, поезд довольно долго стоял на запасных путях. В Барнауле Максим встретил своего друга Льва Малиновского. Положение в городе было напряженное – местное население мало считалось с органами советской власти. «Рабоче-крестьянская» милиция состояла почти сплошь из бывших офицеров. В городе было много белогвардейцев, носились слухи о назревающем контрреволюционном восстании, а единственные надежные части – вооруженные отряды железнодорожников и мадьярская рота. Максим и Малиновский, посовещавшись, решили остаться и помогать местной партийной организации. С большим трудом удалось убедить их, что делать в Барнауле нечего: оказать какую-либо существенную помощь большевикам они не в состоянии, а погибнуть могут почти наверняка. Позже пришлось отговаривать Максима еще от одной авантюры – отправиться путешествовать по Алтаю. Во многих его поступках и желаниях было еще много юношеской романтики и мало опыта самостоятельной жизни: герои Майн Рида и Джека Лондона звали его за собой.

Но наконец хлеб был загружен, и поезд тронулся в обратный путь. В Ново-Николаевск (ныне Новосибирск) они прибыли 25 мая, и только благодаря Максиму, великолепно сыгравшему роль «решительного комиссара», поезд без задержек отправили дальше, и, как оказалось, вовремя – спустя всего три часа станция была захвачена чехословацкими войсками. В Тюмени пришлось восстанавливать разобранные железнодорожные пути, и поезду чудом удалось ускользнуть из западни. А возле станции Буй пришлось и пострелять – бандиты нападали и грабили проходящие поезда с продовольствием. И опять благодаря Максиму дежурный по станции сразу же отправил состав дальше, и через полтора дня они благополучно добрались до Москвы.

В октябре 1918 года Максим некоторое время работал в Жилищном совете контролером по учету помещений. Приходилось обходить квартиры и выяснять возможность их уплотнения. «И то, и другое совершалось под протесты и вопли чувствующих возможность беды буржуев», – записал он в дневнике. 14 октября он перешел на временную работу в Центральную жилищную комиссию, но в ноябре отдел, в котором работал Максим, расформировали и ему предложили поработать районным инструктором по агитационно-разъяснительной работе. Он писал отцу:

Я все еще состою на службе в Центральной жилищной комиссии, но т. к. в последнее время дела пришли в такое хаотическое состояние, что даже я перестал в них что-нибудь понимать, то не удивительно, что я бываю на службе «не всегда». Недавно, например, был издан декрет о приостановке выселений на две недели, тогда-то и началось… начали выселять с такой быстротой, что у переселяемых и переселяющих только за ушами свистело.

Я собственноручно слышал этот свист, и я перед лицом всего мира откровенно заявляю, что не хотел бы быть на месте производящих его. Сначала я, видя такой хаос, задался благородной целью ввести его в юридические нормы (между прочим, это как раз и было моей обязанностью), но даже у меня, человека, который ближе, чем кто-либо, стоял к прелестям жилищных недоразумений, бессильно опустились руки…

Двадцатого декабря 1918 года Максим записал: «Сегодня взял расчет из ЦЖК. Написал, что ввиду срочного вызова в Питер прошу освободить меня от должности. Завтра в 9 утра пойду к Игнатову беседовать насчет Гутуевского острова». Как вспоминала Екатерина Павловна, на Гутуевском острове под Петроградом нужно было разгрузить какие-то ценности, скорее всего, предметы искусства, находящиеся в ведении экспертной комиссии, организованной Горьким.

Весной 1919 года Максим поступил на военные курсы инструкторов спортивной и допризывной подготовки при Всевобуче. Отец писал ему: «Почтенный сын мой! Я тебя одобряю, ты устроился остроумно. Согласна ли с этим мать. Столь скептически относящаяся к твоему практицизму, а также и вообще к разумности твоей? На мой взгляд – ты опроверг ее скептицизм, и сие прекрасно. Сердечно желаю тебе успеха в работе, но – пожалуйста! – будь осторожен и береги сердце, – у спортсменов, как тебе известно, оно быстро изнашивается».

После окончания курсов Максим был назначен комиссаром Главной военной высшей школы физического образования трудящихся. В августе 1920 года он написал своему товарищу: «Хожу в военной форме с пистолетом огромной величины и брею голову. Вид – страшный. Отнимает работа у меня времени с 10 утра до 8–10 вечера, кроме того я работаю в Моск[овском] комитете Р.К.П. в штабе отрядов особого назначения».

Максиму эта работа была гораздо более по душе, чем служба в Жилищной комиссии, и он энергично принялся за дело. Собрал вокруг себя хороший преподавательский коллектив из немногочисленных сохранившихся кадров. Вместе занимались оборудованием помещений, наладили снабжение, выработали методологию преподавания. Программам и планам занятий по всем видам спорта предшествовала написанная Максимом методологическая записка. Сохранился ее текст:

1. Сознательное отношение к