— Вряд ли мнимое, но установленное неопровержимыми доказательствами из материалов дела!

— Говоря это, вы имеете в виду косвенные доказательства солидного характера, — по-прежнему очень спокойно поправляет его следователь, продолжая смотреть на меня.

— Тем не менее ваша честь, — возбужденно продолжает мэтр Жарро, — как вы можете классифицировать следы, оставленные моей клиенткой на лице напавшего на нее? И, — добавляет он, опуская глаза и понижая голос, — доказательство неописуемых унижений, которые она была вынуждена вытерпеть?

Я не отвела свой взгляд от глаз следователя, продолжая смотреть ему прямо в лицо. Я знаю, он не верит мне и никогда не верил. Он пытается меня запугать. Он не знает меня. Каждый облеченный властью, в частности, каждый учитель, который когда-либо был у меня, пытался проделать то же самое; если они что-то не могут доказать, они это утверждают. Но я всегда придерживалась своей версии и не попалась.

Следователь вздыхает и подводит итог:

— Мадемуазель, передо мной все ваши показания, и я намерен попросить вас в последний раз рассказать нам подробно все, что случилось вечером тридцатого декабря после семи пятнадцати.

Все же мэтр Жарро опять протестует, но я обрываю его красноречие и заявляю своим милейшим тоном, что готова сделать все, что потребует следователь. Я говорю почти десять минут. Он снова и снова уточняет мельчайшие детали. Моя память безупречна, я помню абсолютно все. Когда я заканчиваю, то замечаю, что следователю хотелось бы задать мне еще несколько вопросов. Он открывает рот, и тут я понимаю, что он изменил свое мнение, так как впервые с тех пор, как я сижу здесь, он перестал смотреть мне в глаза. Он поворачивается к мэтру Жарро.

— Как я уже сказал вам, мэтр, не было нужды беспокоиться: этот последний допрос мог иметь результатом только передачу дела в суд в Бюлле. Я имею честь соответственно проинформировать вас, что завтра я вручу документы прокурору… Полагаю, вам больше нечего добавить, мадемуазель.

Он снова поворачивается ко мне, не глядя прямо.

Я беру за руку мэтра Жарро и смотрю на него полуизвинительно, прежде чем снова встречаю взгляд следователя.

— Не знаю, должна ли я говорить это вам, но я действительно считаю, я должна… Морис не хотел причинить мне вред, я всегда говорила вам это, а если он не собирался сделать мне больно, то нельзя говорить об изнасиловании, не правда ли?

Я сижу очень прямо и знаю (это я очень рано усвоила), что в таком положении мои груди, хотя они и небольшие, отчетливо вырисовываются под пуловером. А поскольку мама любит, чтобы я носила короткие юбки в складку, всякий раз, когда я так сажусь, коленки оказываются выставленными напоказ. Мама всегда говорит, что мои коленки очень привлекательны. «Нет, — добавляет она, — это не те ужасные костлявые колени, которые отравляют женщине жизнь».

— Итак, ваша честь, как вам объяснить? Я пыталась сказать мэтру Жарро, но он не хотел, чтобы я надоедала вам со своими чувствами и мыслями. Он сказал мне, что вы не захотите меня выслушать со всем этим. Но это правда, что с того момента и до сегодняшнего дня… каждый день с тех пор… с тех пор, как Морис…

— С тридцатого декабря, мадемуазель! — ледяным тоном прерывает следователь.

— Да, мсье, с тридцатого. Я не пострадала, и не только… когда я говорю вам это, я кладу правую руку себе на… живот… и должна признать, правда, мне довольно стыдно, но я чувствую нечто похожее на чудесное тепло…

— Ваша честь, вы сами сказали, что дело теперь закончено. Комментарии моей клиентки только со всей очевидностью доказывают, какой ужасной была психическая травма, нанесенная ей Морисом Пийзэ. Я прошу вас разрешить нам немедленно удалиться.

На лице следователя появляется смешная кривоватая улыбка. Он наклоняет голову и на какое-то мгновение задерживает руки на лбу. Затем снова долго смотрит на меня, не произнося ни слова. Наконец, медленно поднявшись, говорит:

— Вы абсолютно правы, мэтр. Что бы ваша клиентка ни добавила к сказанному ранее, она не в состоянии будет изменить основания для предъявления обвинения Морису Пийзэ. Вы можете идти.

Как только мы снова оказываемся на улице, мэтр Жарро делает мне выговор. Я, соответственно, сдерживаюсь. Все же я слишком хорошо понимаю, что следователь рассердился на меня, но ничего не смог сделать. В глубине души этот человек презирает меня и считает грязной маленькой лгуньей. В конце концов, он все же единственный, кто утратил свою холодность. К тому же я уже сыта по горло мэтром Жарро: мне не нравится, как резко он обращался со мной. Все-таки, несмотря на его отеческую манеру поведения, я уверена, он такой же, как и все остальные. Скоро я выясню все относительно этого соображения. Мы приезжаем домой, и он следом за мной направляется в гостиную шале.

— Взгляните, — говорю я ему, протягивая сложенную записку, только что обнаруженную возле телефона, — это мама. Она пишет, что накрыла чай в моей комнате и скоро вернется. Если бы вы согласились подняться и выпить чашку чаю со мной, то мы могли бы обождать ее вместе.

Он отказывается, но я даю ему понять, что мама, конечно же, будет разочарована, не застав его. Наконец он соглашается. Мы поднимаемся наверх, и я предлагаю ему небольшое мягкое кресло возле своего туалетного столика, где мама оставила поднос с чаем.

— Видите ли, я была права…

Я показываю ему три чашки возле чайника.

— Третья чашка, очевидно, для вас. Мама рассердится, если вы не останетесь.

Я помогла ему снять пальто, наполнила чашку и передала кекс. Бедный мэтр Жарро действительно выглядит довольным. Он разглядывает меня почти с таким же глупым выражением, какое было у Жан-Марка.

— Вы очень смелая, моя дорогая Нея, — мягко произносит он. — Теперь вы должны забыть обо всем. Вам предстоит еще один трудный период — слушание дела, но вы увидите, это будет недолго. А потом действительно все закончится.

— Не беспокойтесь, мэтр, все будет хорошо… Я только на минутку отлучусь в ванную и вернусь. Чувствуйте себя как дома. Не сомневаюсь, мама долго не задержится.

Я уверена, этот мэтр Жарро со своими слащавыми отцовскими манерами точно такой же, как и все остальные. Я проясню этот маленький вопрос прямо сейчас. Открываю дверь в ванную и оборачиваюсь. Как и предполагала, сидя там, где я его оставила, мэтр Жарро может видеть в зеркале шкафа все происходящее между ванной и раковиной. То есть то самое место, где стоит низкий плетеный стульчик, на который я сажусь, чтобы снять чулки. Сидя там, я больше не могу его видеть, но знаю, что нижняя часть моего тела отражается перед ним в зеркале. Поэтому я снимаю короткие штанишки и поднимаю рубашку. Слегка раздвигаю ягодицы и вытягиваю ноги. Я часто ласкаю себя в таком положении, но, конечно, в других случаях я запираю дверь.

Прежде всего я думаю о следователе и о том, что сказала ему. Уверена, что, когда я говорила о тепле и об ощущении приятного жжения, это, наверное, произвело на него какой-то эффект. Вероятнее всего, схожий с тем, что мэтр Жарро переживает сейчас, сидя там, конечно, ничего не говоря и не двигаясь. В конце концов, если то, что он видит, выводит его из равновесия или поражает, ему нужно только лишь покинуть кресло. Он должен просто встать и закрыть дверь ванной комнаты. Но нет, он осторожен, он замер на месте и, я уверена, видит, наблюдает. Это и раздражает меня, и доставляет удовольствие. Раздражает, потому что напоминает о Морисе и, не знаю почему, о Жан-Марке, а также о всех тех мужчинах, которые видят грязную подоплеку во всем. Но мое возмущение по этому поводу доставляет также и радость. А поскольку это каждому нравится, почему бы и мне тоже не радоваться? Смотрит он на меня? Так, я рада, что смотрит. Наполнены радостью его глаза, не отрываясь глядящие в зеркало… Не забывая об этом, я кладу свою руку на влагалище; я уже настолько влажная, что это не займет много времени. Я даже не могу сдержать слабого стона, когда наступает кульминация. Наверное, он слышал? Хотя в тот момент, когда все закончено, для меня достаточно, я больше не испытываю никакого интереса. Пожалуй, только одно любопытно: как мой честный адвокат вывернется из этой ситуации? Я скоренько натягиваю штанишки, быстро провожу по волосам расческой, слегка душусь и как ни в чем не бывало возвращаюсь в комнату.