Теперь мой черед плакать. До полного изнеможения. Что я наделала? Понимаю — я переступила черту и никогда не смогу повернуть назад, не буду прежней. Я не сумею когда-нибудь сказать им, что это неправда, что Морис ничего не делал, что я все придумала… Никогда не смогу… Я боюсь, ужасно боюсь: а вдруг однажды откроется моя ложь? Что тогда будет со мной? Впрочем, это не только лишь моя ошибка.

Почему Морис причинил мне такую боль? Я любила его, хотела только жить в его тени. Это было нетрудно, все, что требовалось от него, — лишь спросить у родителей, не могу ли я жить в их с Сюзанной доме. И этого мне вполне хватило бы для счастья, Сюзанна тоже была бы счастлива. Но и я должна была сказать, что мне хотелось бы уйти из отчего дома и жить с Сюзанной. Может быть, это еще возможно? Может, если я попрошу об этом сейчас, у них всех наконец откроются глаза? Я объясню, что Морис не собирался причинять мне вред, что он вошел в мою комнату по ошибке, споткнулся и упал на кровать, а я испугалась и завопила как идиотка. В любом случае, я найду что сказать. Я объясню им, что Морис не виноват…

— Ты знаешь, мама, Морис не хотел…

— Замолчи, Нея!.. О, извини, дорогая… не разговаривай, дорогая, ничего не говори. Тебя обидели. Ты должна забыть о том, что случилось, это все…

— Но, мама, я клянусь тебе!..

— Послушай, Нея. Морис совершил ужасное преступление. Он чудовище. Ты не должна даже произносить его имя… просто забудь о его существовании…

Бедная мама! Это не так-то просто. Для начала они попытаются разделаться с ним. Я не вижу, как из фрибурской полиции приезжают за Морисом. Я вообще почти ни с кем не вижусь в тот день. Мама приводит меня в свою комнату и настаивает, чтобы я легла там. Приходит доктор Сулье. Я знакома с ним, его вызывали в прошлом году, когда у меня был ларингит и болело горло. Он называл меня «мадемуазель Нея» и, осматривая, слегка поддразнивал — наверное, кто-то сказал ему, что я хорошая ученица: «Вы не должны стать „синим чулком“. Такая красивая девушка, как вы, должна уметь шить и готовить, это более важно, чем латынь и математика. Это приказ доктора, мадемуазель Нея!»

Сегодня не до шуток. Он щупает мой пульс.

— Я должен провести небольшой гинекологический осмотр, мадемуазель Нея. Это будет не больно.

Я в ужасе от всего этого, однако не волнуюсь, скорее наоборот. Он берет небольшую стеклянную пластинку и на ней деревянным шпателем размазывает пробы. Я предусмотрела и это.

Закончив, он делает мне укол и дает выпить две таблетки с водой. Я засыпаю и вижу во сне сову. Не думаю, что с годами я буду всегда связывать лицо Мориса с совой: мне кажется, это из-за формы глаз.

«Забыть»! Мама не учла официальное расследование дела. Сначала я услышала голоса родителей, беседующих с полицией внизу, в гостиной шале, затем их спор со следователем. Наконец мама уступила, и следователь поднялся ко мне в комнату, чтобы задать несколько вопросов. Ну и свиньей же он оказался!

Мама хотела присутствовать при допросе. Он отказал ей, и в комнате со мной были только он и его секретарь. Они сели у моей постели, и следователь заговорил своим ровным, исключительно вежливым тоном. Мсье Миньё, его секретарь, все время потирал руки, будто хотел зарядиться энергией, подобно разминающемуся перед стартом спортсмену.

Не знаю почему, но сначала я посмотрела на секретаря. Я боялась следователя, но все-таки почувствовала, что Миньё — я сразу правильно расслышала его имя — был, в отличие от своего шефа, просто обыкновенным средним человеком из того типа людей, которые мне обычно доверяют.

У него было сочувствующее выражение лица, что уже само по себе немаловажно, и это меня успокоило. Он добросовестно записывал мои ответы.

Имя следователя, Амедей Виоль, я уловила только несколько дней спустя, когда отец упомянул, что по просьбе мамы он обращался к председателю кантонального суда, чтобы убедить его обуздать чрезмерное рвение этого человека.

Мама считала, что эти бесконечные допросы, с которых я зачастую возвращалась вся в слезах, сказываются на мне крайне негативно. Но, конечно, председатель суда учтиво осадил отца, напомнив ему, что следователь не подотчетен кому бы то ни было и что Виоль куда более ответственно относится к своим судебным прерогативам, нежели любой другой из его коллег. Отец смирился с этим, но мама никак не могла успокоиться: как это такой влиятельный человек, как отец, не может заставить их оставить меня в покое? Разве после всего случившегося я не была жертвой?

Я подозреваю, что в этом вопросе Виоль определенно имел сомнения. Даже сегодня я по-прежнему считаю, что он догадался обо всем еще во время самого первого перекрестного допроса. Я никогда не узнаю почему, но по его первому вопросу я поняла, что он не поверил ни одному сказанному мной слову.

Сразу после допроса с опознанием следователь попросил меня подробно изложить ему все, что случилось. Я придерживалась фактов, которые могли быть подтверждены каждым, кого привлекли мои пронзительные крики, — отцом, матерью и другими. Морис вошел в мою комнату, приблизился к кровати, склонился надо мной; вне всякого сомнения, он собирался поцеловать меня, а потом неожиданно совершил нечто изумившее меня: сначала он схватил за запястья, а затем лег на меня, действительно сделав мне больно, очень больно. Я кричала, боролась — больше ничего не помню…

То, что Морис, по моим словам, схватил меня за запястья, было первым обстоятельством, на котором судья Виоль остановился подробно.

— Как вы могли расцарапать лицо и грудь Морису Пийзэ, если он схватил вас за запястья?

— Ну, сначала он держал меня за запястья, а потом, должно быть, отпустил — как я могу помнить?

— Если он отпустил ваши руки, значит ли это, что вы больше не боролись?

— Нет, совсем наоборот, я пыталась встать, подняться с постели… да, я припоминаю сейчас — он отпустил мои запястья и положил обе руки мне на плечи. Я помню это отчетливо, положил обе руки мне на плечи, чтобы снова меня повалить.

— Но если он снова вынудил вас лечь, не были ли вы напуганы или сердиты на него? Сейчас вы сказали мне, если немного вернуться назад, что не думали, будто он хочет вас обидеть, что вы были уверены в его искренней привязанности к вам…

— Это верно, Морис всегда был со мной очень мил. Боялась? Нет, я была в ярости… Хорошо, мне кажется, я боялась. Я действительно не думала, что он хотел совершить что-то плохое… Но, однако, было действительно больно. Поэтому я и царапалась. Я не хотела расцарапать его и не понимала, что делаю… Я же не хотела причинять ему боль, я просто отбивалась… это как при ссоре, когда мы с сестрой Сюзанной были моложе и иногда дрались. Мама обычно говорила, что мы дрались как прачки. Помню, однажды я расцарапала Сюзанну, но даже не соображала, что сделала… Как и в случае с Морисом.

— А вы часто ссоритесь с Сюзанной?

— Не часто. Вообще нет — я очень люблю свою сестру. Мы очень близки. Она говорит, я ее подруга, несмотря на разницу в возрасте…