руками в его грудь, собираясь отстраниться, но крепкая рука прижимает к себе, надавливая на позвоночник.

– Какого черта ты…

– Тихо.

Шепотом. Слишком в губы.

Ребекка застывает, прислушиваясь. Она слышит, как Мартин что-то быстро говорит отцу. По ее мнению – слишком быстро, прямо-таки выдает себя с потрохами. Он говорит о Ребекке – что она забыла в машине арбалет, да и кроссовки промокли – пошла переодеться.

Мэтт так тяжело дышит, что Ребекку немного подкидывает на его груди. Или ее подкидывает, потому что впервые она так близко с чьим-то крепким, горячим мужественным телом, которое еще и пахнет круто…

Твою мать, Ребекка, возьми себя в руки…

Но она в других руках сейчас. В больших и грубых… На секунду в голове появляется картинка, как эти руки стискивают ее бедра – больно, до синяков. Приходится тряхнуть головой и зло посмотреть на Мэтта, а он, сволочь, лежит и не скрывает довольной улыбки. Убить бы его, разодрать грудь на ошметки, переломать ребра… Ненависть горит где-то в горле, ошпаривает язык, и даже шепотом говорить не выходит…

Становится совсем не смешно, когда ладонь Мэтта сползает с ее позвоночника вниз, туда, где, как она чувствует, на спине задралась толстовка. И она почти ощущает прикосновение пальцев к голой коже – почти-почти, но успевает вовремя вытряхнуть из рукава маленький запасной клинок. Лезвие острое, легкого нажима хватает, чтобы пустить кровь. Одно движение, и вот уже клинок упирается острием Мэтту в горло. И тот застывает, так и не опустив руку.

Ребекка чувствует, как ее пронзает насквозь собственной силой. Чувством, что она держит в руках не просто чью-то жизнь, а жизнь Мэтта. И ей это в кайф, ей просто сносит крышу, поэтому она подается вперед и, нависая над Мэттом, с улыбкой спрашивает:

– Рискнешь?

Странный смешок, а потом прикосновение пальцев к коже – ТАМ. Ребекка зло сцепляет зубы, водит бедрами, стараясь уйти от прикосновения, но выходит так, словно она трется пахом о пах Мэтта, и ей отвратительно, мерзко, противно! Она хочет сбежать, уйти, ей неприятно, холодно, погано – так, как никогда, и, чтобы сбросить с себя это чувство, она давит на шею оборотня клинком… Мягонько, словно кошка лапкой ласкает…

Кровь проступает резко, и ее много, у Ребекки мгновенно холодеет в груди… И ей становится хорошо.

Он лежит и смотрит на нее так, словно ничего не происходит. И руку не убирает. Наоборот… Мягко ведет пальцами по коже, плавно, медленно, осторожно. Кажется, что это даже не пальцы вовсе, а легкий ветерок забрался под толстовку. И глаза у него в этот момент пьяные, но какие-то завораживающие, красивые, возбуждающие.

Ребекка дышит рвано, часто, в груди болит – ей хочется заорать, разодрать самодовольное лицо Мэтта до крови, выдрать глаза! Ей хочется кусаться, пинаться, вопить, угрожать – только чтобы не трогал, чтобы не прикасался! И одновременно она знает, что Мэтт чувствует это – ее постыдное, взявшееся из ниоткуда возбуждение. Она пытается успокоить себя – это все адреналин в крови и чувство гордости за себя – повредила-таки Мэтту шкурку. Но где-то внутри, под слоями одежды, под кожей, ребрами и сочной плотью – где-то там в ней трепыхается что-то, чему она не может дать названия.

– Что? – шепчет она, стараясь дышать ровнее, да куда там. У Мэтта стояк, она чувствует его своим бедром, и это так отвратительно, что хочется в душ, под горячую воду, и сдирать с себя кожу мочалкой.

– Ты возбудилась, – отвечает Мэтт.

– Я тебе сейчас глотку перережу.

Запах крови примешивается к запаху куртки Мэтта и отсыревших листьев, на которых они лежат – голова плывет, словно ватная.

Мэтт тоже дышит через раз, но больше не шевелится, только выводит указательным пальцем узоры на ее коже – там, где пояс джинсов прикрывает ямочки над ягодицами.

– За право тебя потрогать – я согласен.

– А если я скажу, что поцелую тебя – сожрешь букетик аконита?

– Да.

– И сдохнешь за минет?

– Да.

И смотрит так, что она верит – он не врет.

Она давит сильнее – хочет увидеть, что больно, пусть покажет это, пусть покажет, что уязвим! Кровь уже хлещет изо всех сил, пропитывая футболку Мэтта, пачкая пальцы Ребекки – горячая, липкая, наверняка соленая… А Мэтт только смотрит в ее глаза с какой-то давящей, ненормальной покорностью, и… Чтоб ты провалился!

Она отпускает его, скатываясь, перекладываясь на спину. Рука исчезает с ее спины, она больше не слышит ни Мартина, ни его отца. Только чувствует на себе пристальный взгляд и слушает, как сердце бухает в груди.

Родители не успевают приехать к полнолунию – их рейс задерживается. Филип пишет Ребекке и просит не говорить им, где она, а еще просит максимально обезопасить себя. Филип не знает, что Ребекка охотится, но он знает, что у нее всегда при себе есть волчий аконит. Она в курсе, что нужно сделать, чтобы оборотень не подобрался к ней.

Но на душе все равно неспокойно.

До того, как взойдет луна – пара часов, не больше, а у Мэтта плохое предчувствие.

Он уже спустил в подвал кандалы, цепи, проверил на прочность дверь и крюки. Эстер тоже дома – нужна страховка. Она сидит на диване в гостиной с ногами,  держит шприц раствора аконита в руке и следит, как Мэтт измеряет пространство шагами.

– Никто не знает, что я способен сделать, да?

– Не думаю, что все настолько плохо, – говорит Эстер и оттягивает воротник футболки – луна близко, ей тоже нехорошо.

Мэтт знает это чувство, когда то в жар, то в холод. Он поворачивается к ней, пристально смотрит. Потом забирает шприц и передает Филипу (все-таки он врач).

Говорит уверенно:

– Коли.

Он даже не знает, куда именно нужно колоть. Они просто приготовили все, что у них было – все, что способно удержать Мэтта, ведь родителей нет. Это должно было не дать ему слететь с катушек, найти Ребекку и…

Это страшно. Неведение, чувства, которые только усилились после того случая в лесу. Ребекка пустила его кровь и думает, что победила. Мэтт же считает, что он поделился своей кровью с ней, выпачкал ее в ней, заставил отмывать от себя, выскребать из-под ногтей.

Это словно проникновение внутрь, под кожу. Это глубже, чем секс. Для Ребекки не значит ничего, а для Мэтта – еще один шаг навстречу. Да, он рисковал, он подставился, но ему было настолько плевать на это, что он не ощущал боли. Даже прикосновение не приносило такого чувства восторга, возбуждения, любви, какое приносил холод клинка на