В конце концов мистер Синклер сказал, что ценит мою прямоту и просит позволения навестить меня снова на следующий день. Я сказал, что с радостью приму его в любое время, поскольку мне очень понравилось с ним беседовать. Он ответил, что ему тоже понравилось беседовать со мной, дважды постучал ладонью в дверь, и тюремщик, который, должно быть, все время ожидал снаружи, повернул ключ в замке и выпустил его.

Мистер Синклер и вправду продолжал навещать меня, и, должен признаться, я начал предвкушать его визиты и сожалеть о своей грубости в тот первый день. Он готов был не обращать внимания на мои плохие манеры, что говорило о его превосходном воспитании.

Теперь, когда в моей камере по настоянию мистера Синклера появилась мебель — стол, за которым я мог писать, и стул, — нам стало слегка удобнее беседовать. Мистер Синклер сидит на шатком стуле возле стола, а я — на койке или на полу под окном. Взгляд моего адвоката часто обращается к исписанным мною страницам. Во время своего второго или третьего визита он предложил мне записать события, которые привели к преступлениям, — и, похоже, доволен тем, как усердно я взялся за эту задачу.

Однажды днем, перелистав большим пальцем страницы, он сказал, что ему любопытно узнать их содержимое. Меня смущает мысль о том, что образованный человек будет внимательно читать мой грубый текст, но я ответил, что пишу это только по его просьбе, и он может взять любые листы, какие пожелает. Он ответил, что предпочитает подождать, пока я закончу, и для меня важно продолжать так, будто я пишу все это ни для него, ни для какой-либо другой аудитории.

Мистер Синклер кажется мне человеком огромного терпения. Каждый день он начинает с одних и тех же вопросов о том, удобно ли мне и достаточно ли меня кормят. Он несколько раз упоминал о возможности получать еду из местной гостиницы, но я отвечал, что полностью привык к простой еде и не нужно беспокоиться на этот счет.

Однако нынче утром наша беседа приняла другой оборот. Мистер Синклер обычно избегал обсуждать детали убийств, но сегодня настойчиво расспрашивал, о чем я думал, когда их совершал. Я отвечал, что моей единственной мыслью было избавить отца от несправедливостей, которые обрушил на него Лаклан Маккензи. Мистер Синклер некоторое время исследовал тему, задавая вопросы то так, то эдак, пока я не почувствовал, что он пытается на чем-то меня подловить — но ему это не удалось.

Потом мистер Синклер спросил, как бы я отнесся к тому, чтобы он на суде подал прошение о признании меня невиновным. Я ответил, что его идея нелепа, поскольку совершенно ясно: я виновен, и я никогда не делал попыток скрыть этот факт.

Тогда мистер Синклер объяснил, что в глазах закона для совершения преступления требуется и физическое действие, и умственное. В данном случае, сказал он, физическое действие явно имело место, но вот было ли умственное — злой умысел, как он это назвал, — остается вопросом, касающимся содержимого моего ума. Я вежливо выслушал серьезное резюме мистера Синклера, все сильнее ощущая, что иногда, маниакально стремясь воспользоваться своим огромным умом, он полностью пренебрегает очевиднейшими фактами. Но я ответил лишь, что не вижу, какое отношение его слова могут иметь к данному делу.

После чего мистер Синклер заговорил тоном, по которому стало ясно: он не желает задевать мои чувства.

— А если предположить, что в то время у тебя на уме не было того, что, как ты считаешь, там было?

Я довольно грубо рассмеялся, услышав такую глупость.

— Если б у меня на уме было нечто другое, я бы наверняка об этом знал, — ответил я. — Иначе этого не могло бы быть у меня на уме.

Мистер Синклер улыбнулся, услышав такой ответ, и склонил голову набок, словно уступая моему доводу. Он сказал, что я очень умный молодой человек. Я признался, что польщен этими словами, и сейчас краснею, записывая их.

— Как ты думаешь, Родди, — продолжал он, — возможно ли, чтобы безумец считал себя человеком в здравом уме?

Сперва такое предположение показалось мне настолько же абсурдным, как и его предыдущее заявление, но потом я вспомнил о Мудро Петухе, слабоумном с Ард-Даба — все знали, что он часто спит в своем курятнике и кукарекает. Если б его спросили, безумен ли он, как бы он ответил? Я понял, что мистер Синклер, в своей деликатной манере, предполагает, что я по-своему такой же, как Мудро Петух.

Я отозвался не сразу, понимая, что и в самом деле могу показаться маньяком, если отвечу несдержанно и резко.

— Могу вас заверить, — сдержанно сказал я, — я полностью в здравом уме.

— Именно то, что ты в это веришь, и предполагает обратное, — ответил адвокат.

Наверное, я выглядел глубоко оскорбленным таким заявлением, поскольку он добавил:

— Ты должен понять, Родрик, что мой долг — изучить все возможные способы твоей защиты.

— Но сам я не желаю защищаться! — выпалил я и тут же пожалел, что грубо перебил его.

Мистер Синклер коротко кивнул и встал. У него был слегка опечаленный вид. Я почувствовал, что задел его, и мне захотелось загладить свою вину.

— Тем не менее, — сказал он, — мне бы хотелось знать, не согласишься ли ты, чтобы тебя обследовал джентльмен, который страстно желает с тобой познакомиться.

Меня снова поразила абсурдность ситуации: благодаря тому, что я стал убийцей, джентльмены ищут теперь моей компании! Но я просто ответил, что буду счастлив познакомиться с кем угодно, с кем он захочет меня познакомить.

— Хорошо, — сказал мистер Синклер и дал обычный знак тюремщику выпустить его.

* * *

Несколько дней спустя после инцидента с водорослями я снова повстречался с Флорой Брод. Я сидел на каменной ограде, отделявшей наш участок от дороги, и дразнил ворон мышью на веревочке. Поскольку сидел спиной к деревне, я не заметил приближения Флоры. Должно быть, она увидела, что я увлечен какой-то игрой, и, появившись рядом, спросила, во что я играю. Я устыдился такой детской забавы и, выпустив веревочку, ответил, что ничего не делаю.

— Похоже, ты всегда занят тем, что ничего не делаешь, — сказала она. — Дьявол найдет работу для твоих ленивых рук.

— И какую же это работу? — спросил я.

Флора пожала плечами и возвела глаза к небесам. Потом села рядом со мной на ограду. Она несла корзинку, покрытую клетчатой тканью, и теперь поставила ее на колени. Ее юбка коснулись моей ноги. Несколько мгновений спустя брошенная мной веревочка, змеясь, заскользила через траву, и ворона запрыгала прочь, держа в клюве свой приз.

— Ты не боишься, что нас увидит твой отец? — спросил я.

— Это ты должен бояться, — ответила она, — ведь вздуют-то не меня.

И все-таки она оглянулась через плечо на свой дом.

— Я несу эти яйца миссис Маклауд на Ард-Даб, — сказала Флора, приподняв ткань, чтобы показать мне содержимое корзинки.

Брод-Маккензи держали прорву кур — столько, что могли снабжать яйцами гостиницу в Эпплкроссе. Миссис Маклауд была престарелой вдовой, известной под прозвищем Луковица из-за множества слоев своей одежды. Говорили, что с тех пор, как умер ее муж, она ни разу не раздевалась.