Ночь закончилась, но светлее от этого не стало. Наоборот, ночь закончилась трагически и абсолютно непонятно. Поэтому, как я ни старался, уснуть не удавалось, и в качестве альтернативы я попытался поразмыслить.

Что же всё-таки происходит?

Ещё час назад я совершенно ясно представлял себе задачу и совершенно напрасно считал ее выполненной. Ещё час назад я знал противника и совершенно напрасно считал его обезвреженным. Теперь у меня нет другой задачи кроме как выжить, и уберечь других. От кого? От вооруженного, готового на все убийцы, которым может оказаться любой из оставшихся тринадцати.

Кто он? Не знаю. После того как он перестал быть старпомом, я о нем ничего не знаю. Он остался в тени, воплотился в черноту трюма, в мягкий звук шагов по мешкам, в шуршание ветра в залитой кровью рубке. Какую цель он преследует, убив сообщника? Не поверил, что груз пропал, или поверил и, испугавшись, решил избавиться от ниточки, связывающей его с заказчиком?

Вопросы метались в голове, переплетались и наслаивались друг на друга, не вызывая ни ответов, ни даже предположений. Голова шла кругом, кружился «Дядя Теймур», кружились закаменевшие, угрюмые лица ребят, кружились звезды в застывших глазах Кит Китыча, и старпом неподвижно лежал на полу в рубке…

…В двери повернулся ключ, я проснулся и сел.

В приотворенную дверь заглянул Олежка. Он хлестнул меня настороженным взглядом, наклонился, доставил на пол тарелку с макаронами по-флотски и пластиковую бутылку с водой. Бутылка сразу упала и покатилась по палубе.

— Иди, жри, — буркнул он, выпрямляясь.

— Подожди, Олежка. — Я потряс тяжёлой головой, соображая, о чем мне надо его спросить.

— Какой я тебе Олежка, сволочь! Да будь моя воля, я бы тебя здесь и сжёг, как крысу! — прохрипел он с ненавистью и хлопнул дверью.

Та-а-ак…

Жрать я не стал из принципа, а есть почему-то не хотелось. «Дядя Теймур» уже не просто качался на волне, он метался из стороны в сторону, сотрясаясь и хрипя от тяжёлых ударов. По стеклу иллюминатора бежали струи воды, и за ними не было ничего, кроме кипящей пены.

Каюта тоже ходила ходуном. С трудом преодолевая головокружение, я встал и погнался за бутылкой. Я догнал ее у умывальника, открыл и процедил сквозь зубы два маленьких глоточка. Воодушевленная тарелка с макаронами по-флотски тоже двинулась в мою сторону, сначала нерешительно, а потом все быстрее и быстрее. Я подхватил её и отправил в раковину. Спасибо, но флотом я сыт по горло.

* * *

Та-а-ак… Кажется, я поторопился подчиниться Верховному Главнокомандующему в надежде, что утро вечера мудренее и утром меня выпустят за недостатком улик. Ведь у меня была вполне реальная возможность освободиться. Когда ночью мы гурьбой спускались по узкому трапу, моим конвоирам пришлось перегруппироваться, и сделали они это далеко не лучшим образом. Они отпустили мои руки, а третий механик Геныч, продолжавший зачем-то фиксировать мою голову рукояткой топора, согнулся в три погибели и почти повис у меня на плечах. Мне достаточно было просто перехватить его руки и резко наклониться, чтобы Геныч, в общем-то неплохой парень, полетел вниз и снес спускающихся впереди неплохих парней Олежку и Дениса. Потом я бы спрыгнул к тому самому пожарному щиту, на котором оставался еще один топор, а также железный ломик, очень удобный в ближнем бою.

Но я ничего предпринимать не стал — я все же надеялся, что к утру они остынут, отойдут от запаха крови и ужаса потери и подумают о реабилитации Стрельцова, то ли парусника, то ли детектива, но вроде бы тоже неплохого парня.

Не вышло. О реабилитации никто и не вспомнил, как будто в помине не было Двадцатого съезда, а судя по Олежкиным высказываниям и по дырявому матрацу, неплохим парнем меня здесь совсем не считают.

Это неожиданное открытие меня ужасно огорчило. Мне стало обидно, тошно и душно, и я снова улегся на койку.

А почему, собственно? Почему, обнаружив перерытый Колькин чемодан, Хомут заподозрил меня в воровстве? Почему Сергеич сказал, что я выходил из каюты? Почему вчера меня только арестовали, а сегодня уже собираются сжечь? Почему шеф, получив по башке, тоже заподозрил меня? Неужели на парусниках в самом деле работают настолько отвратительные люди? Но я там и не работал. Может быть, имеет смысл разузнать, кто, кроме меня, раньше работал на паруснике? Неплохая идея…

Я снова уснул и снова проснулся от щелчка поворачивающегося ключа в замке. По топтанию у двери и невнятным проклятиям я понял, что опять пришел Олежка, и, не оборачиваясь, сказал:

— Передай Сергеичу, что я слышал, как он ходил ночью в туалет. И когда раздались первые выстрелы, он сидел там.

Он опять стал ругаться:

— Что ты мне тут вкручиваешь, сволочь?! Деньги уже нашли, понял, подонок? Мог бы и подальше спрятать.

Я рывком соскочил с койки, а он метнулся за дверь и успел ее захлопнуть.

— Какие деньги, Олежка? Когда нашли?

Ключ колотился в замке и никак не хотел поворачиваться.

— Колькины деньги, вот какие! Две с половиной тысячи! У тебя под матрацем, понял?!

Замок наконец щёлкнул, и Олежка уверенно добавил:

— Подонок!

— Когда нашли?

Он не ответил и пошёл по коридору.

Я подскочил к двери, поскользнувшись на тарелке с бутербродами, грохнул в дверь кулаком и закричал:

— Когда нашли?

В ответ я услышал только какофонию хрипа, свиста и всхлипа; её издавал пляшущий среди волн неуправляемый «Дядя Теймур».

Я пнул бутерброд и яростно заходил по каюте.

Хватит взывать к справедливости! Надо что-то делать. В конце концов, преступления — это моя специализация. Я уже заявил об этом во всеуслышание и сразу заработал две с половиной тысячи Колькиных денег. Вчера вечером под матрацем ничего не было, я бы увидел, когда перестилал простыни. Значит, злодей понял, что теперь я — его основной соперник.

Кто — он? Никто. Ни намеков, ни подозрений. Сергеич почему-то сказал неправду, это пока для меня самое непонятное. Он не мог слышать, как я выходил, и не мог перепутать с кем-то. В нашем коридоре мы живем только вдвоем среди пустых кают.

Но когда стреляли в Хомута, Сергеич сидел в туалете. Теоретически он, конечно, мог хлопнуть дверью и на цыпочках рвануть наверх, забыв о предпенсионном возрасте, одышке и животе. Или пробраться туда по канализационным трубам. Практически — очень сомнительно. Он совсем не подходит на роль хладнокровного убийцы и наркотовоза, или как их там называют… А кто подходит? Никто. Круг замкнулся.

Бутерброд с намертво приклеенной тонкой пластинкой сыра снова попался мне под ноги, и я пинком загнал его в другой угол.

Кто — не он? Я! Сюда же, в свою компанию непричастных, я безоговорочно принимаю Андрея. Он не смог бы так сильно шарахнуть себя по затылку, даже если бы и захотел. А еще он много времени проводил с Хомутом и Колькой, почти все вечера. За это и получил по кумполу. Возможно, его каюту тоже обшарили.