Бога о том, чтобы Он спас отца. Предлагала Ему сделку: пусть отец выживет, а я пострадаю, или пусть умрет быстро и безболезненно. Все что угодно, лишь бы только наша жизнь вновь не перевернулась с ног на голову непонятно зачем.

Утром обнаружилось, что отцовская сорочка залита кровью спереди, а моя — сзади, чуть ниже поясницы, словно я ненароком села на распотрошенную рыбу. Казалось, Господь решил умертвить нас обоих.

15. Матушка прерывает молчание

К полудню в крови было уже все мое нижнее белье. Откуда она шла, я не понимала, но чувствовала страх и стыд, а еще ноющую пронзительную боль где-то внизу живота. Казалось, меня кто-то ел изнутри.

А что если я умру от потери крови? Что если Господь наказывает меня за то, что я назвалась ученым? Что если я заключила договор не с Богом, а с самим дьяволом? Я взяла у матушки пеленку, в которую она обычно кутала младенцев, и попыталась остановить кровь. А потом тайком ушла стирать ночную сорочку и нижнее белье во дворе, но матушка все-таки нашла меня.

Она оттащила меня от таза, в котором я стирала одежду, и крепко обняла. А потом поцеловала в макушку и тихо промолвила:

— О, Мэри… малышка моя… Как же быстро нынче взрослеют дети! Пора знакомиться с радостями и тяготами женской жизни, моя девочка… точнее, девушка — теперь тебя надо звать так.

Я вывернулась из ее рук и вернулась к стирке.

— Я что, умру? — тихо спросила я. — Или скоро рожу ребенка?

— Боже, нет конечно! Ты стала девушкой, только и всего! Такова наша природа!

— Почему ты меня заранее не предупредила? — спросила я, стиснув зубы, а бесчисленные Мэри в моей голове бросились врассыпную, истошно кудахча, как куры с отрубленными головами.

— Я и не думала, что это случится так скоро! Ты все­гда вела себя по-мальчишески, но женское бремя тебя не минуло. Однажды Господь одарит тебя и женской радостью. И ты поймешь, что оно того стоит. — Матушка нежно погладила округлившийся живот.

И тут во мне вспыхнула ярость. Я принялась исступ­ленно оттирать пятна с мокрого белья, а по щекам побежали горячие слезы и закапали в покрасневшую воду в тазу.

— Пойдем, — сказала матушка и мягко потянула меня за собой. — Пусть одежда пока замачивается. Ты так в ней дырку протрешь. Давай посидим и поговорим. Я расскажу, что тебя ждет.

Я стряхнула с плеча ее руку.

— У меня только один вопрос. Кровь вообще остановится? Или вся вытечет и я умру?!

— Остановится. Но снова пойдет через месяц, и так каждый раз, пока ты не зачнешь ребенка, а когда состаришься и уже не сможешь иметь детей, кровотечения совсем прекратятся.

— Вот бы состариться прямо сейчас! Вот бы все прямо сейчас и закончилось!

— Понимаю тебя, Мэри. Понимаю. В первый раз всегда тяжело и страшно, но такова наша природа, и ее нужно принимать. С этим все равно ничего не поделаешь. Однажды ты, Мэри, захочешь своих де­точек…

— Ну почему? Почему только и разговоров, что о деточках, мужьях и о том, как важно выполнять волю мужчин? — накинулась я на нее. — Неужели и поговорить больше не о чем? Неужели ничего другого меня не ждет? Неужели это все, на что я гожусь? Для чего? Для чего я выжила после удара молнии, если меня ждет такая жалкая участь? Это несправедливо! А мужчины? У них тоже идет кровь? По лицу твоему вижу, что нет! А за что тогда женщины так страдают?

Матушка погладила меня по голове.

— Такова наша женская доля, Мэри. Такова наша природа, я ведь уже говорила. С мужчин другой спрос. Господь свидетель, твой отец несет тяжелый крест.

— Ты говорила, он сам виноват в том, что расшиб себе голову. Сам виноват! А я разве виновата? Я что, хотела становиться женщиной? Ничего подобного! Терпеть это все не могу! Ненавижу! — я ударила себя кулаком в грудь. — Ненавижу детей, мужей, бедность, болезнь, страдания, несправедливость! Чем мы провинились? За что нам такое наказание? А с отцом что будет? Я молилась Богу, но Он меня не послушал. Только послал кровотечение — и мне, и отцу! Сильно же Он заботится о таких, как мы, нечего сказать! Как же это несправедливо! До чего нечестно!

Матушка печально посмотрела в мои глаза.

— Кто тебе сказал, что в жизни есть место справедливости, Мэри? Уж точно не я. Жизнь есть жизнь. Нужно ее принимать и благодарить Бога за Его милосердие и доброту.

— А если Господь заберет у нас отца, мы и за это должны Его благодарить? И за то, что останемся без кормильца, а в семье появится лишний рот?

— Надо смириться с тем, чего нельзя изменить, Мэри. Возрадуйся своей доле, а не то будешь очень несчастной. От судьбы, как ни старайся, не уйти. Пойдем со мной. Я приготовлю тебе питье, от которого станет полегче.

— Не хочу я никакого питья! Хочу, чтобы все прошло! — крикнула я, скользнула мимо матушки, пересекла площадь и понеслась по дороге к церкви. Пробегая по кладбищу, я яростно топнула и закричала могильным плитам: — Вы вот по-настоящему свободны! Такой свободы мне до самой смерти не видать!

По щекам струились слезы. Волосы лезли в глаза. Боль усилилась, и мне стало казаться, что я непременно умру, что бы там ни говорила матушка. А где еще встретить смерть, как не на родном берегу, у моря, которое уже так давно мечтает поглотить меня?

Почти у самой калитки, за которой тянулась тропа к берегу, я вдруг вспомнила про альбом Генри. Меня точно обухом ударило. Я утерла глаза и нос рукавом и достала книжицу из тайника в ограде. Альбом неплохо сохранился, несмотря на то что несколько месяцев пролежал в стене. Разве что странички слегка набухли и изогнулись от влаги.

Я прижала альбом к груди, сползла вниз по стене, села на корточки — и просидела так по меньшей мере час. Голова раскалывалась от боли, злости и горя.

Когда чувства поутихли, а головная боль прошла, я принялась листать альбом Генри, вспоминая каждый день минувшего лета. Взгляд мой скользил по крошечным картам и детальным зарисовкам змей и щитков, пока наконец не остановился на одном рисунке, который выделялся среди других. Он раньше не попадался мне на глаза. При виде него сердце так и замерло в груди. Пейзаж на рисунке был темным, сумрачным. На фоне мрачного, мглистого неба чернели прибрежные скалы. А в центре, посреди этого мрака был изображен силуэт девочки, бьющей молотком по камню. Небо над силуэтом расколола надвое яркая зазубренная молния, кончик которой касался девичьей головы.

Под рисунком темнела подпись: Молния Мэри. Ученый и Друг.

Молния Мэри. Тайное, очень личное прозвище. Так звал меня отец и никто больше. Наверное, Генри сам его придумал, услышав где-то мою историю. Я не рассказывала ему, чтобы он, чего доброго, не подумал, будто своим умом я обязана тому самому удару молнии, как казалось очень многим. Я это я, и молния тут ни при чем.

Я обвела пальцем буквы и вдруг ощутила прилив гордости. «Ученый и Друг». Как ни крути, это куда лучше, чем быть женой или матерью.

***

Когда я вернулась домой, матушка месила тесто для хлеба. На столе меня ждала чашка с розоватой водой.

— Все уже остыло, — сообщила она, не поднимая глаз от работы. — Но, думаю, все равно поможет. Это отвар из малиновых листьев.

Я осушила чашку. На вкус вода оказалась горькой — ничего общего с малиной!

— И вот еще, возьми. — Она кивком указала на глубокий карман своего передника. Сама она не могла этого сделать, потому что ее руки были перепачканы сероватой мукой. — Уверена, ты сама разберешься, что с ними делать. Их тоже нужно кипятить, чтобы отстирать, как и пеленки. Менять следует по