– Вереск в вазах, – сказала она.

Хелен кивнула и, несомненно, что-то пометила в своем мысленном списке дел. Кухарка, добавила Шона про себя. Юмор и доброта в общении. Ей нужно быть очень мужественной и не такой раздражительной. Нельзя позволить себе расстраиваться из-за манер американцев или поведения Фергуса.

А Гордон?

Гордон – это совсем другое дело. Гордон – это как камешек в туфле, прядь волос, упавшая на лицо, ставень, бьющийся о стену. Постоянный раздражитель, от которого некуда деться.

Перед тем как идти в пиршественный зал, они с Хелен освежились и переоделись. У Хелен нашлось нарядное платье из синей шерсти, но у Шоны гардероб по большей части состоял из траурных платьев, которые она «разбавляла» белыми воротничками и манжетами.

Она раскраснелась, прическу ее можно было назвать не иначе, как «стихийное бедствие», однако стала гораздо чище, чем час назад. Когда они вошли в пиршественный зал, в нем уже никого не было. Американцы и Гордон, оказывается, перебрались в более уютную малую гостиную. Гордон стоял у камина – воплощенный образ шотландского баронета, позирующего в родовом замке. Ему не хватало разве что пары гончих у ног, нескольких кинжалов и щитов на стене сзади – и килта. Тогда картина получилась бы законченной и совершенной.

Да, с его ногами не грех носить килт. В последний раз Шона видела его в килте, когда они прощались с Фергусом у трапа корабля, на котором тот уезжал воевать. Оба они, и Гордон, и Фергус, были одеты в традиционную форму Девяносто третьего полка хайлендеров: красный мундир, килт, патронташ и сумка, отороченная мехом. На груди Гордона тогда блестели только две медали. Сколько же наград он получил с тех пор?

В тот раз она не говорила с ним, не сказала ему, как он красив. Рядом с ней был Брюс, а он заслуживал того, чтобы его жена блюла клятву верности даже в мыслях.

Сны – другое дело.

Гордон взял на себя обязанности хозяина, хотя Гэрлох и не принадлежал ему, – просто потому, что Фергус куда-то исчез. Из-за этого Шона еще больше чувствовала себя у него в долгу.

– Ваши комнаты готовы, – объявила она, когда они с Хелен вошли в комнату. – Не хотите ли вначале перекусить? Или сразу начнем экскурсию по Гэрлоху?

– Позже.

Мистер Лофтус встал.

Великан и сиделка стояли по обе стороны от него. Чего он боится больше: болезни или нападения врагов?

– Сначала мы отдохнем, графиня, потом поедим, а уж завтра осмотрим замок.

Шона сложила руки перед собой и кивнула, вновь копируя мать. Случалось ли ее матери когда-нибудь ощущать такую бурю эмоций, которая бы разрывала ее на части? В воспоминаниях Шоны она всегда была божественно тактична и сдержанна.

– А лэрд к нам присоединится? – спросила Мириам, отработанно грациозным движением вставая с кресла.

Шона снова кивнула и сама удивилась, что так спокойно врет. Она ведь даже не знает, где сейчас Фергус, не говоря о том, согласится ли он осматривать замок вместе с ними.

– Сэр Гордон говорит, он получил Крест Виктории. Как чудесно!

Она что, слабоумная? Чудесно? Цена этого креста слишком высока: Фергус, вероятно, до конца жизни будет мучиться болями, хромать и с трудом поднимать левую руку.

И вдруг Шона поняла, как это удавалось ее матери. Она просто игнорировала окружающих, закрывалась от них, делала вид, что бессмыслица, которую несут ее гости, – это просто шум, ни больше ни меньше, такой же, как крик орла или, скажем, завывание ветра.

Нужно игнорировать американку, только и всего.

Мириам потянулась – долго, с легкой дрожью в конце движения, как делает это чуть замерзший котенок. Этот жест, конечно, привлек внимание к ее миниатюрному стройному телу и пышной груди.

Интересно, в Америке принято подкладывать вату в корсет?

– У вас есть служанка, мисс Лофтус? – спросила Шона. – Она приедет позже?

– Боже правый, нет. – Мириам рассмеялась. – Мы, американцы, привыкли обслуживать себя сами.

Сиделка изменилась в лице, но всего на пару мгновений.

– Одеваюсь я сама, а с прической помогает Элизабет. – Мириам задержала на Шоне взгляд. – Я могу ее к вам прислать, если вы думаете, что это поможет.

Шона онемела от такого наглого оскорбления.

Мириам подошла к отцу и взяла его под руку, словно нуждалась в защите.

– Горди, вы проводите нас? – спросила она, улыбаясь самой любезной и самой приличной улыбкой.

Горди? Горди?!

Так, может, и лучше, чем «полковник сэр Гордон», но ненамного.

Гордон ей улыбнулся, но тут Хелен, да вознаградит ее Господь, выступила вперед.

– Вас провожу я, мисс Лофтус, если вы не возражаете. – Она обратилась к промышленнику: – Мистер Лофтус, боюсь, лестница очень крута. Это составит для вас проблему?

Он ответил ей взглядом настолько же прямым, насколько прямым был ее вопрос.

– Пока здесь есть мои люди – нет. – Он указал на великана. – Хельмут мне поможет, если что.

Хелен кивнула, потом оглянулась на Шону, слегка изогнув бровь. Очевидно, она что-то хотела ей сказать, но вот что? Шона понятия не имела, пока Хелен не подошла к ней и не прошептала, кивнув на Гордона, одно-единственное слово: «Кухарка».

Да уж, славный денек у нее выдался. Сначала она на карачках драила полы, потом взбивала перины, выполняла всевозможные обязанности горничной. Потом встретила весьма несимпатичных гостей.

А теперь ей нужно идти кланяться в ножки Гордону Макдермонду?

У Шоны заурчало в животе, и она вспомнила, что ничего не ела с самого утра, а день уже клонится к вечеру. Если бы Фергус оказался рядом, она бы перепоручила ему разговор с Гордоном о кухарке, но его не было.

Шона с улыбкой проводила американцев до дверей гостиной. В какой-то момент ей начало казаться, что еще немного – и у нее лицо треснет от такой улыбки. Лицемерие – худший из пороков, но именно ему она сейчас и предавалась. Она испытывала глубочайшее отвращение и к себе, и к обстоятельствам, которые поставили ее в такое положение.

Возможно, ей стоило бы винить в этом отца, который слишком много времени проводил за карточным столом. Или мать, которая могла прокатиться в Париж за нарядами, которые и надеть-то было некуда, разве что во время редких выездов в Эдинбург. А может быть, обоих родителей, которые оказались не в том месте не в то время, и в результате сгорели за несколько дней от жестокой инфлюэнцы.

А спустя несколько часов после похорон к ней заявились кредиторы.

Ладно. Она сделает что должно, просто чтобы подольше сохранить лицо.

У нее дрожали руки – это от усталости. Ее мутило – но ведь она не ела с утра. Голова раскалывалась от боли – прошлой ночью она плохо спала.