Аксинья играла с собой в прятки. Давно приметила, поняла, ужаснулась, а все гнала прочь мысль…

– Нютка, а ты чего молчунья такая? – Матвейка подскочил к сестре, взял за подмышки, вскинул вверх. Нюта улыбнулась и чмокнула его в нос.

– Молчунья… – задумчиво протянула Аксинья. Шрам на ноге дочкиной затянулся, а вот в голове, видно, творилось что-то неладное.

– Патрикевна, ну-ка скажи: «Бра-а-ат», – щекотал девочку Матвейка. Нюта заливалась звонким смехом, брыкалась, пыталась ущипнуть парня. Но отвечать не спешила.

– А почему Патрикевна?

– Да не знаю, тетя. На лису рыжую похожа, ишь как улыбается, хитрюга, – щекотал Матвей довольную девчушку.

* * *

– Ты врешь, – бросила Аксинья слова. Семен не ответил. Значит, права. – Не нужны мне твои деньги.

– Я врать привычки не имею. – Сквозь щель в заборе видны были лишь крапивные глаза.

– Рассказывай! Никто тебе таких денег за безделицу не даст.

– Дали же… А ты не спорь со мной!

– Семен, у тебя семья, не отрывай от них кусок.

– Я теперь за тобой смотреть буду еще зорче. И за дочкой твоей.

– Спасибо. – Что еще могла сказать Аксинья, что могла сделать? Прижаться, раствориться, утонуть в нежных глазах, огромных ручищах…

Те свертки, что принес Семен Аксинье, стоят куда дороже колечка с синим камнем. Недобрые времена, бедные люди. Она сразу поняла, что сосед своих монет добавил к вырученному за Аксиньину вещицу. Упрекала его, чувствовала свою вину, но понимала: в благодарности ее бесконечной к Семену есть опасное свойство, которое может опрокинуть навзничь, увлечь на темную дорожку.

Нет. Пагубный путь, ведущий вначале к наслаждению, затем – к мучениям.

Повторяла про себя слова проповеди. Минувшим воскресеньем отец Сергий был необычайно убедителен. Блистал красноречием. Изрыгал огонь и молнии. Воплощал милость Божию. Великий пост – испытание ваше для чистоты телесной и духовной. Не от пищи скоромной отказываетесь, от диавольских искушений. Пост – красноречивое молчание перед Небом. Каждый загляните вглубь своего сердца, покайтесь во всех грехах, во всех помыслах греховных…

– Знаешь, какая благодарность нужна мне.

– Семен, устала я от наших разговоров так, что мочи нет. Семен, пожалей.

– Кто меня пожалеет? – погладил женскую щеку шершавой рукой.

«От диавольских искушений… Искушений… Искушений…» Аксинья не знала, как оторваться от его ласки. Отшатнулась. Схватила крынку с молоком. Побежала домой так быстро, как бегала лишь в детстве с Ульянкой наперегонки. Молоко плескалось, оставляя белый след на почерневшем снегу и темных досках. Щенок принюхивался к снегу, жадно лизал его, набивая пустое брюхо.

Закрыла дверь на оба засова. Накинула крючок. Будто поможет… От себя не убежать.

Щенок скулил у двери, просился в теплую избу, но жестокая Аксинья не пустила божью тварь.

* * *

На Троицу Аксинья, Яков Петух, Георгий Заяц, Марфа и Матвейка в лучших одеждах с гостинцами в руках стучали в ворота Прасковьиной избы. На первый стук не ответили хозяева, на второй – крикнули «Кто там?», на третий распахнули ворота настежь, приветствовали с поклонами.

Долгие витиеватые беседы о петушке и курочке, лебеде и лебедушке, отговорки Прасковьи, настойчивость сватов… Аксинья не первый раз участвовала в сватовстве, потому не вдумывалась в происходящее, грезила об ином. То вспоминала она о сватовстве Григория, совершившемся уже после дерзкого побега Оксюши, об отцовском гневе, о том счастье, что затопило ее сердце после того, как поняла: быть свадьбе… То всплывало перед мысленным взором взволнованное лицо Семена, его нежные слова, ее сожаление о том, что никогда не станет явью.

– Сваты дорогие, звать лебедушку мою, красну девицу?

– Звать, – хлопнул рукой по столу развеселившийся Яков. Все выпили не по одной стопке, заалели румянцем, стали разъезжаться губы, блестеть глаза.

– Лукьяша!

Невеста выплыла в белой рубахе с вышивкой по подолу, сверху – летник в каменьях, на голове – кокошник с жемчужными низками. Пышная стать, широкие бедра, белое лицо с красными кораллами губ… Повезло Матвейке. Хороша собой и скромна невеста.

Матвейка горящими глазами следил за девкой: теперь ни к чему было скрывать интерес, тайные мечты его привели к сговору. Когда Аксинья неделю назад завела с племянником разговор о Лукерье, он даже подскочил от удивления.

– Мне, жениться на ней! Да не пойдет она! Я сморчок рядом с такой девкой!

Матвей, выросши как сорняк на помойной куче, не знал себе цены, принижал, хаял себя, не понимая, что вырос ладным, хорошим парнем, знатным работником. Тетка чуть не каждый день хвалила его за аккуратность, трудолюбие, добросердечие, а он все твердил одно…

Аксинья с улыбкой косилась сейчас на племянника, который находился будто в полусне. Не верил, что сватают Лукьяшу Репину за Матвея, сына Федора Ворона.

– Хороша голубка, да дождалась ловца, – ухмыльнулся в усы Георгий Заяц. Приятно было смотреть на него, оживленного, веселого. Да и Марфа стала на себя похожа. После потери дочки они долго горевали, теперь горе подернулось тонкой пеленой забвения.

– И охотник хорош. Аксинья, одна беда у нас… – нараспев сказала Прасковья.

– Какая беда? Все решим вместе…

– Знаешь ты, что бежали мы из Новгорода. Сундуки с добром оставили, не все забрали. Да по пути лихие люди ограбили наш обоз…

– Добро – дело наживное.

– Приданое дочери мы до Рождественского мясоеда справим. Подождете?

– Ага. – Матвей закивал головой так рьяно, что присутствующие рассмеялись.

– Угощайтесь, – Прасковья поднесла блюдо с замысловатыми фигурками из пресного теста, новгородской диковиной.

– Э-э-э-к постряпушка мне досталась, смотри, Марфа. – Гошка размахивал руками, кричал, будто за столом кто-то мог его не услышать. Скинул на пол глиняную чашку, она не разбилась, только крякнула недоуменно, закатилась под стол.

– Что случилось, Георгий? – вежливо улыбнулась Прасковья.

– На мужской уд похожа фигурка. Э-э-эт к сговору ты наделала, умница баба. – Сейчас стало видно, что Заяц перебрал хлебного вина, лицо его оплыло, губы распухли, будто укушенные пчелами.

– Пора нам. – Марфа откланялась, виновато улыбаясь сватам.

Георгий шел, шатаясь, ведомый женой под руку.

– А я взять хочу фигурку-то! Марфа.

– Пошли уже, – будто малое дитя одернула его Марфа.

– Да, вино превращает его в дурака, – протянул Яков.

– А кого оно делало умнее, – поддакнула Прасковья.

После ухода Федотовых пир стал тухнуть, и скоро все засобирались по домам. Параскева на прощание обняла и расцеловала будущих родственников, погладила по голове засыпающую на руках брата Нютку.