Не куль, а девочка, дочка, Нюта, закутанная в тряпицу.

Туман, горячий и страшный. Пот залил глаза. Дрожь в руках, а дрожать им нельзя. Девочка моя, девочка. Да что ж с тобой сделали? Ироды. Прокляну навеки… да что ж это? Нютааааааа!

Аксинья то ли кричала вслух, то ли в голове ее проносились мысли горячим сплошным потоком.

– Ко мне в избу, ко мне…

Белое лицо. Белые руки.

Размотать окровавленные тряпки, ощупать деточку, кровиночку… Жива… Дышит… Только лицо бледное да дыхание трудное.

– Найди… Найди… Кувшинчик малый да с синей лентой… – Семен трясущимися руками искал, свалил с поставца чуть не все Аксиньины снадобья. До того ли…

Промыть рваные раны… Бедро правое порвано… Лохмотья висят… Бок… нет, царапина…

Она рыдала, кричала и тут же мыла раны, сплошным потоком лила травяной настой… И понимала, что мало того… Не выжить ее дочке… По капле вытечет из нее жизнь.

В расплывчатом тумане появился Матвей, побледневший, испуганный… Он что-то спрашивал, Семен ему отвечал, Аксинья совсем не слышала, бормотала что-то сама и не понимала сказанных ими слов, будто на другом языке говорили…

Умрет, умрет. Господи, помоги!

Видела у Глафиры, да боялась. Заговоры на кровь страшны, то ли поможешь, то ли навредишь…

Рука будто у пьяницы горькой, за печкой пучок стеблей с бурнатыми шишками… Помоги, мать-земля…

Кровь бежит, густая, темная, бежит, подлая, и нет ей остановки… Дочка все бледнее… Богородица!

Сложила крест из веток, раскрошила на раны.

– Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись. – Не действуют колдовские слова. – Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись.

Громче, увереннее, чтобы докричаться до матери-земли. Пощади дочь!

– Дерн дерись, земля крепись, а ты, кровь, у рабы Сусанны уймись! – закричала Аксинья, будто криком можно заставить уняться проклятую кровь. Зажмурилась, прижалась, бессильная, бесполезная, ничтожная.

– Останавливается, тетка, помогло! – Матвейка затормошил тетку, запрыгал на месте. – Дядька Семен, глянь!

Кровь текла тонкой струйкой, теперь остановилась вовсе. Коричневая корка, уродливые отметины на маленьком теле. Тени под глазами, полураскрытый рот.

– Это еще не все, уйдите, уйдите. – Мужчины непонимающе переглядывались. – Вон! Оба!

Откуда им знать, какие слова надо сказать Аксинье, чтобы вымолить на волоске висящую жизнь самого дорогого в этом мире существа.

Вжав лоб в жесткую лавку, на которой Нюта, четырехлетнее счастье ее, боролась со смертью, Аксинья шептала самые тайные слова, что поведала ей когда-то мудрая Глафира. Те слова, что могут отнять, а могут вернуть жизнь. Те слова, что до дна опустошают душу знахарки. Те слова, которые не отмолить.

* * *

После бессонной ночи Аксинья казалась себе глиняной фигуркой, что иногда лепил брат Федор. Корявая, измученная, бездушная, она хлопотала по хозяйству, готовила, мыла, терла, убирала в клети, где тоненько мычал теленок. И каждый миг бросала взгляд на лавку, где под одеялом пряталась Нюта. Ночью мать ловила каждый вздох, каждое движение девочки, бессвязно молясь Христу… и неведомым богам, которых батюшка величал бесами… Утром Аксинья осторожно влила в пересохшие губы капли молока, молилась, молилась, молилась…

– Она… выживет? – Матвейка умел задавать неудобные вопросы.

– Не знаю. Помолчи.

– Там… там, – он махал рукой на крыльцо.

– Скажи толком.

– Зовут тебя.

– Не нужен мне никто. Я не хочу от дочери отходить. – Она громко выругалась, как не подобает женщине.

Во дворе кто-то громко топал, натужно кашлял и, кажется, уходить не собирался. Аксинья вздохнула, кивнула Матвейке: мол, гляди за сестрой. Хлопнув дверью, вышла на крыльцо.

– Аксинья. – Семен застыл во дворе. Рядом с ним второе изваяние, маленькое, насупленное – сын Илья.

– Что хотел? – Лед с Усолки теплее ее голоса.

– Прости ты нас, Аксиньюшка. – Он прокашлялся, поклонился в пояс.

Тоскливый взгляд, взъерошенные русые волосы прилипли на лбу, будто летний зной на улице, а не зимний холодок.

– Простить… А можно за такое простить?

– Он по малолетству. Илья!

– Простите меня, я не думал. – Мальчонка, жалкий, щуплый, склонился к земле.

– Ниже кланяйся, паскудник, на колени встань. Давай!

– Не буду на колени перед ведьмой…

– Ты что сказал?! – Семен ударил наотмашь с такой силой, что Илья упал на доски, покрытые неотчищенной наледью.

– Семен, он дитя еще. – Аксинья подошла к мальчонке, протянула руку, хотя мгновение назад мечтала втоптать гаденыша в грязь.

– Прости, я не хотел. Просто показывал щенков, Нютка попросила сама-а-а-а. – Он заревел, размазывая кровь по лицу.

– Зачем собаку отвязал? Я настрого велел…

– Бабушка…

– Что бабушка?

– Бабушка разрешила. Сказала, пусть поиграет псина.

– Курвь… – Остальные слова мужик не сказал. – Я пойду. – Такой ярости на лице Семена Аксинья не видела. – Возьми, – он оставил на крыльце большой холщовый мешок.

Короб. Свертки. Мука. Масло. Соль.

– Спасибо… Я и забыла…

– Дорого продал, как ты велела. – Сунул в руки мягко звякнувший мешочек.

Быстро развернулся и ушел домой, оставив сына.

– Ты иди, Илья, – мягко сказала Аксинья. Не дитя виновато, а та, что нашептывала ему злые слова. – Мы прощаем тебя.

Прощеное воскресенье, надо простить, что бы ни было на душе. Она старалась не думать, что сделала бы, если бы дочка не выжила… Своими руками задушила бы… Не отвечала на встревоженные вопросы Матвея, не признавалась самой себе, но знала: Нюта выживет.

Один из свертков завозился, заскулил тихонечко.

– Это что за диво? – Измученная Аксинья нашла в себе силы удивиться.

Размотала рогожу и вытащила на свет белый темного щенка с белым пятном на морде. Полуживой щенок от суки, чуть не убившей Нюту, жалостливо заглядывал в глаза и тихонько скулил.

– Нютка, просыпайся.

Дочка разлепила глаза, потянулась, тонко зевнула, выпростала из-под рубашки худые ножки, подол зацепился за шершавую лавку. Аксинья скосила взгляд: темная полоса шрама пересекала ногу от тайного места до колена. Широкий, багрово-поблескивающий, страшный.

– Нюта, болит нога?

Дочка помотала головой, длинные волосы окутали ее темным ореолом.