Она совершенно спокойно засунула две узкие ступни в полосатых носках мне под бедро, завернулась в одеяло с головой и замолчала.

Так где я читал об отравлении никотином? Главным героем в той книге был актер… Не могу вспомнить. А, уже неважно.

Я посмотрел влево и подумал: у меня все время чувство, что мне не дают с ней поговорить. Да мы вообще все это время лишь обменивались фразами, и не более того.

И тут, поскольку Алина у меня под боком была до странности теплой, я тоже заснул.

Длинный коридор «Шереметьева», по которому бредут вереницы людей, посматривающих через стекло влево, на взлетное поле, кончается клоакой — потертыми ступенями вниз, в тусклую яму, воронку, где шевелится у пограничного контроля злая плотная толпа.

И каждый из нас, поняв, наконец, что вот она — Родина, сказал что-то про соответствующую мать. Вслух или про себя, в мягких выражениях или полным текстом. Но в общем все мы мыслим в этот миг одинаково.

Есть такой «эффект Кауфмана» — прославленного виноимпортера, который заметил как-то, что восприятие вина меняется в зависимости от места. Где-то на виноградниках Чили или Тосканы ты ощущаешь одно, но привозишь ту же бутылку домой, открываешь ее — а оно чуть-чуть другое.

И это касается не только вина. Сколько раз я наблюдал или ощущал тот самый эффект — возвращается человек, полный планов, давший по ту сторону границы множество обещаний, сделавший записи, обменявшийся карточками. И нет сил поднять руку, позвонить, начать выполнять обещанное. Стоит только посмотреть вот на эти лица и не ушами даже, а буквально спиной послушать разговоры.

Ну ладно.

Сейчас, сейчас: на улице нас ждет вдох родного воздуха — а он заметно холоднее, чем на германском юге, — и тогда заряд оптимизма обеспечен.

— Я даже забыла вызвать из редакции машину, — улыбнулась краем рта Алина, возникшая у меня под боком. — Расслабилась. Что-то не то с головой.

— Я тоже не вызвал, — ответил я. — Потому что свою машину люблю водить сам. И она меня ждет, метрах в ста пятидесяти отсюда. Подожди в тепле, увидишь через стекло что-то очень белое — выходи.

А чтобы она вдруг не передумала, я отобрал у нее сумку (неожиданно зверски тяжелую) и быстро-быстро понес вниз, на парковку.

Черт знает куда девалась остальная наша троица — может, получала багаж, с этого момента я просто полностью забыл о ее существовании. И надолго.

— Она очень белая, — сказала Алина, падая на переднее сиденье. — И она чистая! А что за машина?

— Ну конечно она чистая, если белая, — посмеялся я. — Это такая замечательная штука — «Дэу Нексия».

Она чистая? Все так просто — заранее заготовленные три-четыре пластиковые бутылки с водой в багажнике и скребок-губка с длинной ручкой; если начинать поливать воду с крыши и двигать губкой очень-очень энергично, то пары минут хватит, пока греется мотор. Кроме того, на белом грязь не так заметна. Попробуйте черную и все поймете.

Шереметьевские березы сторожат лес, где пахнет грибами, — еще можно успеть походить по нему, там будет падать с ветвей дрожащий золотой дождь. Я знаю, какой сейчас должна быть в машине музыка: летящей, с еле заметной грустью, — но что это, Алина опять спит? Или лежит, прислонившись к стеклу, с закрытыми глазами? Этого не может быть. Она не может сейчас спать.

Она открыла глаза, только когда мы оказались на длинной, звенящей трамваями Трифоновской улице.

— А я ведь, кажется, не сказала адрес, — проговорила она, мы посмотрели друг на друга и засмеялись. — А это что?

— А это, — сказал я, — место, где у меня есть такие же таблетки, которые у тебя кончились.

— Ну конечно, конечно — таблетки! — восхитилась она, и мы снова начали смеяться.

— Боже ты мой, мы ведь совсем большие, — сказала она, поднимаясь по лестнице. — Та-ак, у тебя нет лифта, понятно. Мы большие, мне сорок лет. Ты слышишь, мне сорок лет! А я все равно… Ой, никогда не видела белую кожаную входную дверь! Это уже не случайность. Это уже стиль.

Дверь, со звуком присоски, открылась.

— Здесь чисто! — восхитилась она. — И ты живешь здесь совсем один?

— Абсолютно, и, честно говоря, до сих пор не верю своему счастью. Вхожу в дом после очередной поездки с замиранием: а вдруг квартиры там нет и не было?

— Что это такое? — спросила она в прихожей, рассматривая сооружение за дверью туалета. — Кстати, мне сюда нужно.

— Это газовая колонка. Между прочим, немецкая. Она означает, что всегда есть горячая вода, и что вечером можно зайти сюда, зажечь живой синий огонь и как-то задуматься.

А потом, выйдя, она остановилась на пороге комнаты и подняла брови:

— Светло-серый ковер… Золотисто-розовые занавески. Никакой мебели, только встроенный шкаф. Белый. А ведь это хорошо. И… ты спишь на полу? На этом громадном матраце?

— Я один раз в жизни был в Японии, и… А что это с тобой, дорогая Алина?

Она дрожала. Кто-то в самолете признавался ей в природной застенчивости, но тут…

— Боже ты мой, как мне стыдно, — странным сонным голосом сказала она. — Трястись — дурной тон.

— Да, — успокоил я ее. — Очень стыдно, и мне стыдно, и им стыдно, иди-ка сюда. Сейчас это пройдет. Я все сделаю.

Я положил руку ей на лоб.

— Так все просто, — продолжала она. — Мне казалось, что мы уже давно не вылезаем с тобой из постели, привыкли, а вот только я — так, что это?

«Это» был градусник. И, после долгой паузы:

— Не может быть. Ты ошибся. Ну а если так, я просто поеду домой.

— Да, а дома у тебя, как ты говорила раньше, есть мальчик? Десяти лет? Заражать будем?

— Да это, наверное, пустяк… Ну вот, готово, посмотри, посмотри, если так настаиваешь…

Я посмотрел и пошел искать таблетки.

— Да, моя дорогая, это пустяк, тридцать девять и одна. С этим домой не ездят. С этим пьют сразу две вот такие таблетки… А потом еще вот такие. Быстро глотаем, а еще заворачиваем ноги, и я пошел ставить чайник.

— Нет, ну так же нельзя, — раздался у меня из-за спины слабый голос. — Ты обязательно должен меня, ну, в общем, трахнуть, а то это просто смешно. И неудобно вкатиться вот так в дом, чтобы лечь там и болеть. Боже, как глупо.

— Да, — сказал я рассеянно. — Обязательно трахну, даже не сомневайся. Во сне и бреду. Прямо завтра.

Когда я вернулся в комнату с чаем, она уже спала. На той половине кровати, которую я всегда считал моей. Спрятав нос в одеяло.

Я пошел в машину за ее сумкой.

Есть дни печали, когда приходят мысли: кто мы, куда идем? Да никуда мы не идем, мы хотим вернуться. Туда, в дни радости, когда не было слышно азартного повизгивания гончих псов времени за спиной. Не было осенней грязи, только золото листвы сентябрьских лесов, только серебрянокрылые ангелы наших побед летели над головой. Из пустоты, из развороченных котлованов росли решетки конструкций Москоу-Сити на берегу реки, для генерала Деникина готовили могилу на Донском кладбище, свихнувшийся колдун обещал воскресить детей Беслана. А мы тогда — мы были смешны и великолепны.