Но лучше, чтобы температура все-таки была, ну небольшая, потому что отпускать ее сейчас было бы очень обидно.

Дальше были разговоры о том, что температура у нее — тридцать семь и девять, это уже прогресс, но — минимум три дня не показывать носа на дождь; что она уничтожила оба моих лимона и недельный запас чая, а есть ничего не может, но вот завтра уже придется её кормить, как хомяка, фруктами и зерном (то есть кашей); что у меня потрясающая квартира, громадная кухня, невероятно тихо, за окнами ничего, кроме тополиной листвы, отсюда не хочется выходить; и еще о том, как же все это у нас произошло, с чего начиналось.

Я улыбался.

— Не смешно, Сергей, — сказала Алина. — Смешно было утром. Я просыпаюсь и вижу рядом на подушке светлые длинные волосы — твой хвостик. В общем, женские волосы. И в ужасе думаю: что со мной произошло, неужели опять?

— А что — было?

— Один раз, — чуть смущенно сказала она. — После чего множество девочек типа этой твоей Юли очень так намекали, что готовы для меня… Только возьмите в La Mode. Потом перестали. Вот, а утром я все же вспомнила, что со мной и где я, заснула успокоенная снова, но мысль насчет того — как же это произошло, осталась. Еще неделю назад я подумать не могла, что это вот так просто: прикасаться к только что встреченному мужчине и чувствовать, что нет на свете ничего более естественного. Мне было жутко страшно в Германии, что ты заметишь, что со мной творится.

Я уже не улыбался, я смеялся.

— Ну, что смешного?

— Не надо было ничего замечать. Седов. Колонка в твоем журнале.

— А он что, похвастался? Ну понятно. Ладно, признаюсь сразу. Да, мне не хотелось осложнять наши… возможные отношения никаким денежным фактором. Да, еще тогда.

— Да я и без этого все знал.

— Хвастунишка.

— Ты забыла, с кем имеешь дело. Видишь ли, каждый человек имеет какой-то свой запах. Голова, шея, кожа. Ну и не только. Ты замечала, что одни и те же духи ощущаются по-разному на разных людях? Они смешиваются с естественным запахом. А в каких-то ситуациях запахи усиливаются, заметь. В самолете, например.

Алина начала краснеть со лба, быстро и мучительно:

— Ты хочешь сказать, что, пока я там, в Германии, пыталась вести себя с тобой дружески-естественно, ты… ты меня… нюхал? Мягко говоря, как вино? Какой кошмар. Возникает чувство полной беспомощности.

— Скажи мне: ты собака, Сергей Рокотов. Гриша добавил бы, что это следует произносить как «цобако», хотя на том же языке полагается говорить не «цуко», а «сцуко». Но дело не в этом. Ты меня тоже нюхала. Куртка.

— Да, куртка? И что?

— А то, что либо запах мужчины для тебя свой, либо нет. И ничего нельзя сделать.

— И ты все знал и соблазнял меня своей курткой!

— А ты не забывай, что потом я получил ее обратно и надел. И тогда уже ты меня соблазняла. Запах женщины тоже либо свой, либо нет.

— Ты цобако, Сергей Рокотов.

— А давай играть вот в какую игру. Ты — женщина-рыцарь. Ты победила меня на турнире. И я теперь попал к тебе в рабство, на целый…

Тут я неловко замолчал.

— В общем, надолго. И ты можешь теперь заставить меня делать что хочешь. Требуй. Только помни, что на самом-то деле это я садист, а не ты, так что лучше не требовать невыполнимого.

Алина бросила быстрый взгляд на кимоно и запахнула его — она меня все еще стеснялась.

— Рыцарь Рокотов, я хочу, чтобы ты пошел со мной на твою подстилку и сделал там то, что хочешь ты сам, быстро, потому что я сейчас все равно не совсем в форме. Просто иначе я не смогу попросить тебя сделать то, что на самом деле хочу я. Есть такое место, у ведьм там хвостик, у меня просто косточка. Я хочу, чтобы ты его немножко, не сильно так, чесал. И все вокруг. Чесал долго и не переставал, даже когда я засну. Вот мое желание. А засну я наверняка, потому что все время хочется.

Сейчас я думаю, что в эти первые после Германии дни, когда Алина беззвучно перемещалась по квартире в моем кимоно и сама не очень хорошо понимала, что с ней происходит, я был так же, как и она, немножко не в себе. Мне хотелось хвастаться. Я встречал знакомых и сдерживал дикое желание рассказать им вещи, от которых они бы покраснели и деликатным пируэтом избавились от моего общества.

И вот в «Мариотте»…

Трудно сказать, почему именно этот из трех московских «Мариоттов» стал местом множества дегустаций. Так здесь заведено: вот единственный осмысленный ответ. Закругленная лестница направо и вверх, на второй этаж, и — либо дело происходит в «лошадином баре» (как он называется — «Поло-клуб», что ли?), либо в одном из трех соседних залов.

Дон Мигель Торо должен был предстать нам в самом большом из них. Да вот же я вижу его через головы свиты — чуть мрачная гримаска опущенного углами книзу рта, но очень веселые синие глаза.

Что такое — великий винодел? Вот он. Один из десяти — двадцати лучших во всем мире. В Испании — первый.

С этим человеком случилась когда-то классическая, великолепная история, одна из тех, что остаются в умах навеки.

В театральном мире бессмертен сюжет успеха дебютантки, заменившей внезапно заболевшую примадонну. В автомире классикой считается рассказ о «Запорожце», врезающемся в бампер «Мерседесу». В винном мире такая же классика — это успех новичка на слепой дегустации.

Слепая дегустация — это всегда событие. Крах авторитетов, восхождение новых звезд.

Вы заранее знаете, что земля каких-нибудь «Шато Марго» или «Вега Сицилия» — не вся, а маленькое знаменитое крю, то есть особый виноградничек на склоне особого холма — каждый год дает великое, грандиозное вино. Вам тут нечего открывать. Вам остается только оценить миллезим, то есть год урожая: вот в этом году земля придает вину странную тяжесть и горчинку, следующий год — было слишком много дождей, и уже известно, что вино будет чуть бледнее, зато в нем возникнут откуда-то ароматы полевых трав. Но все равно это великое вино с великим именем. Ну а 1984 год был легендарным для всей Риохи, 1997 — для всей Тосканы, и раз тут у нас заранее известное всем великое вино, то ясно, что цена на него в этом году будет тоже грандиозной (да вы его еще найдите!). Прочее — детали.

То есть этикетка, репутация затмевает вам мысль и чувство.

Но вот настает час расплаты: признанные мастера выставляют продукцию на слепую дегустацию рядом с абсолютными новичками, дегустаторы не видят этикеток, только горлышки бутылок в глухих бумажных пакетах. Один эксперт может ошибиться, но не пятеро-шестеро, чья суммарная оценка делится на число участников. Вот тут уже никакой магии имен, только чистая правда.

Это произошло в 1979 году в Париже, на винной олимпиаде, где никому особо не известный дон Мигель представил Toro Coronas. Вот как выглядели после слепой дегустации призовые места — и обратите внимание на цену во франках в правом столбце: