— Подвальный ваш говорит то, что велят ему хозяева, — заговорил он наконец. — И всё. Слушать его — себя не уважать. А что до интересов правящего клана: помнишь финансовый кризис две тысячи восьмого года? Хотя откуда? У вас память, как у бабочек-однодневок. Верите всему, что в интернете написано. Именно поэтому управлять вами так легко.

Я обиженно засопел.

Ага, а старичьем всяким, которое в телевизор пырится, глаз не отводя, управлять сложнее, что ли?

— Помню, — буркнул я.

— А причины его в чем — знаешь? — Он не ждал ответа, вопрос был явно риторическим. — А в том, что правительство США попыталось спасти своих прикормленных олигархов, из собственного клана, для чего впрыснуло почти четыре миллиарда специально напечатанных долларов в мировую экономику. В результате примерно семь миллиардов человек по всему земному шару стали беднее, а кучка капиталистов, собранных вокруг Капитолийского холма, резко обогатилась. Такие вот дела. От Подвального ты про Америку такого не услышишь.

— Он говорит правду! — пылко воскликнул я.

— Иногда, — согласился олигарх. — Как любой политик. Но обычно нагло врет.

— Как любой политик? И Борис Борисович?

— Естественно. — Он побарабанил пальцами по столу. — Сейчас мы к нему вернемся. Только сначала я поясню тебе кое-что… Мы для США — соперник, конкурент, не экономический, но военный и политический. Так?

Я кивнул.

— Тогда представь, что есть два издательства, которые люто конкурируют, скажем, на рынке детективов… — Раздражение мое усилилось: он решил говорить на понятном мне языке, еще бы на пальцах показал, видимо, совсем идиотом меня считает. — Ты возглавляешь одно. Что бы ты хотел сделать с другим издательством?

— Уничтожить, чтобы весь рынок был мой и денег у меня было больше.

— Верно. И вот у тебя есть шанс завести своих людей внутри издательства-конкурента. Они возьмут твои деньги и начнут повсюду говорить, что их собственное издательство самое плохое, что книжки оно выпускает на поганой бумаге, сотрудникам не платит, от налогов уходит, что в здании у него пожарные нормы не соблюдаются, гигиенические сертификаты на бумагу куплены… а про твое будут рассказывать, что оно самое хорошее, зарплаты там огромные, все друг друга в офисе любят, как братья и сестры, бумага прекрасная, и на самом деле оно не деньги зарабатывает, а трудится ради счастья человечества. Представил?

Я угрюмо кивнул.

— А теперь вообрази себя человеком со стороны, который в курсе всей ситуации. Конкуренция двух контор для него не секрет, книги он может сравнить, обо всем остальном узнать… Поверишь ты этим людям? — Олигарх впервые за весь разговор улыбнулся, показав очень мелкие и редкие зубы. — Вижу, что нет. А почему ты тогда веришь Подвальному? Купленному лжецу на полставки?

— Э, Антон Вильгельмович, — вмешалась Вика. — Давайте вернемся к президенту. Времени у нас мало.

— И то верно. — Он кивнул. — Спрашивай, молодой человек, я тебе отвечу. Без прикрас.

А я сидел злой и надутый, и не знал, о чем говорить с этим человеком — я не мог принять его слова, хотя не мог отрицать и его логику, и тот факт, что он знает о политике и экономике в сотни, в тысячи раз больше меня! Утешал себе мыслью, что он враг для всего чистого, доброго и светлого и пытается опутать меня тенетами похожей на истину лжи!

Горе тебе, опустошитель, который не был опустошаем, и грабитель, которого не грабили! Ибо когда закончишь опустошение, то будешь опустошен и ты, а когда прекратишь грабительство, разграбят и тебя!

Наверняка пророк Исайя сказал это о подобных Антону Вильгельмовичу.

***

— Больше так не делай, пожалуйста, — сказала Вика, когда мы вышли из ресторана, и прозвучала ее просьба очень жалобно.

Я виновато посмотрел на девушку.

— Ты же не хочешь, чтобы я поседела раньше времени, а лоб мой покрыли морщины? — продолжила она.

— Не хочу, — не покривил душой я.

Густые ее волосы цвета темной меди блестели слишком красиво, чтобы седина запятнала их, и лицо, нежное и правильное, словно у богини, я не хотел даже представлять в морщинах… И эти ямочки на щеках, при виде которых муж препоясанный, как и непрепоясанный, волю теряет!

А если серьезно, то я, конечно, боялся Вику, но в то же время она мне нравилась. Откровенно говоря, я хоть и надежда русской литературы, но не очень смел с женщинами: с Машей мне скорее повезло, Бакова взяла меня в оборот по своей инициативе, первая девушка училась со мной в одном классе, и я два года набирался мужества, чтобы подойти к ней и пригласить в кино.

Так что к такой роскошной красотке я бы не рискнул подкатить, даже не будь она сотрудницей ФСБ.

— Не делай больше так, — повторила Вика. — Ты понравился Антону Вильгельмовичу. Если бы не понравился, он никогда бы не снизошел до объяснений, а просто выгнал бы нас. Забудь про Подвального и свои либеральные идеи на этот месяц… ради меня, пожалуйста.

И она взяла меня за руку, очень нежно, не так, как вчера за горло.

— Ведь ты сделаешь это? Чтобы не огорчать меня, чтобы я больше не переживала. — Громадные темные глаза смотрели мне прямо в душу, ее сладкий запах обволакивал меня, и сопротивляться я был не в силах. — Хорошо?

— Договорились, — выдавил я.

— Только честно, по-настоящему, пацан сказал — пацан сделал, — добавила она. — Покажи, что ты мужчина и можешь держать слово.

На меня накатило желание выпятить грудь, снять бабушку с дерева или перевести котенка через дорогу, короче, совершить какой-нибудь подвиг.

— Да, я обещаю. — Это прозвучало так мужественно, что мне самому понравилось.

— Тогда пойдем погуляем, мне надо прийти в себя, — призналась Вика, и я обнаружил, что она держит меня под руку и мы бредем куда-то по центру дождливой, сумрачной Москвы, странствуем проулками, где я ни разу не был и названия им не знал, мимо старинных церквей и усадеб, новых домов за заборами и контор со странными названиями.

И это было приятно, уютно и спокойно, и ветер казался не таким холодным, а дождь — не столь мерзопакостным.

С Машей так ходить не получалось, она не терпела молчания, начинала что-то говорить, читать стихи, обкатывать на мне строчки и рифмы, над которыми работала всегда. И мало того, она тормошила меня, чтобы я слушал, отвечал, комментировал и подсказывал. Иногда ей нужно было, чтобы я соглашался, в другой день — чтобы спорил, и не всегда можно было угадать, в каком она настроении.

Но я ее любил, и поэтому терпел, и сейчас мне ее