и втоптанным в грязь. Даже в «Крокодиле» было легче. Мне хотелось заорать, выбежать из сладко пахнущей, набитой книгами квартиры, шарахнув дверью, и забыть об этих дурацких мемуарах.

Но я понимал, что не могу, никто не возьмет аванс обратно, что я попал…

— Буйдар был великий человек! — Голос мой дрожал, но я не мог молчать, я должен был возвысить голос демократии в этом логове замшелого тоталитаризма. — Он принес свободу!

— Ага, свободу сдохнуть от голода, — буркнул Степан Матвеевич. — Ты молод еще. Девяностые не помнишь. Разруха, нищета и безработица, бандитские разборки на улицах. Никакой надежды вообще… и жирующие на руинах великой страны алчные, беспринципные тварюшки.

Возразить я ему не мог — был тогда ребенком, и не понимал, что вокруг творится, просто жил свое детство; но в памяти остались темные, сумрачные лица матери с отцом, ужасные макароны, которые приходилось есть день за днем, поскольку больше ни на что не хватало денег, а мясо появлялось на столе только по праздникам, самодельные игрушки из всего подряд, что только мог добыть папа, одежда, которую приходилось донашивать за двоюродным братом, использованные шприцы валялись прямо в подъезде, и случавшиеся каждую зиму проблемы с отоплением, отчего мы мерзли как цуцики.

Но все равно этот седой динозавр ничего не понимал, ведь тогда была свобода, которую потом отнял у нас проклятый кровавый режим!

— Ты как? — Вика смотрела на меня с тревогой, вроде бы искренней, но я не мог ей верить, не должен был.

— Норм. — Я с трудом сглотнул, продавливая обиду внутрь. — Умыться где можно?

Я профессионал, я пишу книги, и за те деньги, что мне предложили, я готов этот месяц ползать на коленях перед маразматиками из «Смерша» и терпеть другие унижения, но я сдам текст вовремя, и он будет хорошим, он попадет в ТЗ, и заказчик примет его сразу, и не заметит все те фиглярские филантропические физические фиги, которые я туда насую… Их заметят читатели, потом, когда окажется уже слишком поздно, ведь я профессионал!

— А ты молодечик, не заплакал, не убежал, — сказал Степан Матвеевич, когда я вернулся из ванной. — Для вашего нежного поколения трагедия, когда новый айфончик не завезли. Творожок любимый в магазине кончился — все, конец света. Спасибо Борьке скажи за это. Зажрались, уроды… Постояли бы в очередях в восьмидесятые с талонами наперевес, подрались бы за выживание после развала, гнидочки тонкошеие…

Глаза его под снежными бровями яростно блестели, и я подумал, что старик похож на одного из гонителей пророков израилевых, на тех, кто преследовал Аггея или Осию не по долгу службы, а ради идеи — великого государства, другой веры, кто не щадил ни других, ни себя, и не думал о деньгах и карьере. Получали они в ответ поношение, злые слова и дурную славу, но это их не пугало и не смущало, ведь они просто не могли иначе. Несмотря на все ругательства, нутряной злости и горечи не было в нашем хозяине, за невзрачной внешностью и тонким голоском ощущалась истовая, непреклонная уверенность в себе.

Когда я уловил ее, меня продрало морозцем — если бы этот тип возглавил ГКЧП в девяносто первом, все могло пойти иначе.

Воистину, длань Господа Всемогущего простерта над тобой, и кто встанет у тебя на пути, низвержен в прах, сокрушен будет! И кто возвысит голос против тебя, лишится голоса этого, а кто поднимет на тебя меч острый, останется не только без меча, но и без длани своей!

***

Мы просидели у Степана Матвеевича четыре часа.

Он рассказывал вещи действительно интересные, я не успевал поддерживать отвисающую челюсть — о том, как работало КГБ в семидесятых, чем занимались резиденты за рубежом вообще и, в частности, на Балканах, которые уже тогда, да, наверное, и всегда были жутким, запутанным узлом противоречий. Вика писала на диктофон, который будет в моем распоряжении, пока она рядом, я делал заметки в блокноте.

— И правда устал, — заявил старик, когда мы опустошили второй заварочный чайник, пузатый, фарфоровый, с Лениным на одном боку и красным знаменем на другом: Машин папаня, истово собиравший винтажную посуду, отвалил бы за такой немало денег. — Хватит. Пиши хорошо, сволочужка… — Он наклонился над столом и взял меня за ворот той самой костлявой и морщинистой рукой, которой так легко швырнул при встрече на пол. — Буду читать. Напишешь плохо, я к тебе в гости приду — критиковать. Самым правильным методом… Догадываешься каким? По морде.

Из квартиры его я вышел в несколько смущенном состоянии духа.

— Пойдем пешком, — предложила Вика, и я не стал спорить: вниз можно и без лифта.

Мы миновали один пролет, когда она стремительно развернулась и с неженской силой прижала меня к стене. Окажись рядом кто посторонний, он бы решил, что девушка решила помиловаться с любимым, но у меня буквально сперло дыхание в зобу.

Да, я ощущал прикосновение ее бедер и теплое дыхание на щеке, видел совсем близко вырез блузки, очень-очень соблазнительный… Но еще на меня смотрели беспощадные глаза, в которых доброты крылось меньше, чем тепла в ледниках Плутона, и прохладные ладошки Вики сжимали мое горло совсем не ласково.

— Лев… Николаевич, нам надо прояснить некоторые вещи, — сказала она очень тихо, — похоже.

— Ты чего, э? — начал я, но Вика приложила палец к моим губам.

— Не надо хамить людям, к которым мы будем ходить, — произнесла она. — Не надо. Понятно, что я приставлена к тебе, чтобы оберегать твой нежный творческий организм и помогать в работе, но ведь оберегать и помогать можно совершенно по-разному. Понимаешь?

Я кивнул.

— Вежливость, аккуратность, никаких дурацких вопросов, — продолжила Вика ровно. — Мужики поколения интернета разучились отвечать за свои слова, поскольку за сетевое хамство в морду получают гораздо реже, чем за хамство на улице. Но в том мире, где мы сейчас, все иначе, и за базаром надо следить… иначе могут быть неприятные последствия. Понимаешь?

Я кивнул снова, точно собачка-болванчик в автомобиле.

— Извини, ты что, я не хотел… — забормотал я, когда она убрала палец от моих губ. — Про маузер что ли? Ну и что! Ну сказал что-то, и чего?

— А не имеет значения — хотел или нет. — Вика посмотрела на меня ласково и снова потянулась к моей шее, отчего я дернулся, хотя она всего лишь поправила мне воротник. — Например, человек, с которым мы будем говорить завтра, за такие шуточки тебя накажет. Серьезно. Не сразу. Не подаст виду, что его задело, но жизнь твоя накроется медным тазом. Через пару месяцев, когда ты