У Брендона не укладывалось в голове, как можно было спокойно дожидаться обвинительного приговора, если имелась реальная возможность его избежать? Но Стивен предпочитал даже смерть, лишь бы не снисходить до обсуждения своего поступка. При этом он не снимал с себя ответственности за содеянное, но трактовал ее весьма своеобразно, собираясь отвечать лишь перед Всевышним, — просто потому, что не считал преступлением отправить в ад того, кто был, по его мнению, этого места исчадием!

«Несомненно, он прав в том, что только одному Богу подвластно воздать каждому по делам его. Но, рассуждая подобным образом, он же, по сути, отстаивает свое право на убийство! Господи, какой кавардак у него в голове!» — решил Брендон, проследив явную противоречивость в мыслях, а часто и в действиях Стивена. Но тут ему подумалось, что в этой противоречивости, может быть, и заключена загадочная притягательность Стива, и несмотря ни на что, он любит его именно таким…

Стивен затушил сигарету, повернулся к Брендону и, осторожно сняв с него очки, положил их на тумбочку.

— Стив… — проговорил Брендон, — я надоел тебе вопросами…

— Надоел, — подтвердил Стивен, отводя волосы с его лба.

— Все равно я спрошу тебя… тот друг, которого ты потерял… у тебя были с ним близкие отношения?

Стивен крайне удивился этому вопросу.

— Нет! Что ты! — покачал он головой. — Эдди был из слишком религиозной семьи, католической. Честно говоря, фанатичная религиозность, которая царила в их семье, всегда представлялась мне ограниченностью — она скорее исключение, чем правило. А две его сестры стали почти монашками. Это случилось после того, как его брат покончил с собой, — сказал Стивен и, чуть помедлив, произнес: — Слушай, странно как-то все получается… я и не задумывался над этим… Выходит, что религиозны мы или нет, но поступки мы совершаем, в общем-то, одинаковые. То есть наша приверженность какой-либо религии или отсутствие веры практически не отражается на том, что мы делаем. Вера не удерживает от греха, а почитание закона — от желания нарушить его. Может ли хоть что-нибудь остановить нас? Мне иногда кажется, что так называемой «свободы воли» вовсе и не существует. Есть одна только навсегда заданная предопределенность. Мы лишь следуем заранее написанной роли, произнося ее выверенные слова. Кто талантливо, кто бездарно — скороговоркой или нараспев — иной оттарабанил быстро свой текст, но впереди еще целый акт сидения в темном закулисье… а иной так долго собирался с силами, старался, пыхтел, но успел только приоткрыть рот, как перед ним уже падает занавес… Ты замечал, что чаще бывают счастливы те из нас, которые больше действуют, а не философствуют? Размышления наши рождают нашу печаль…

— В Библии, по-моему, немного иначе, — проговорил Брендон, — «Умножая знания свои, умножаешь печаль свою…»

— О, Брендон, да ты у нас, оказывается, знаток Писания! — сказал Стивен, кладя руку ему на пояс…

Надо сказать, что спалось им здесь обоим отлично — чистый воздух и тишина делали свое дело. Но в эту ночь Стивен долго не мог заснуть. Последний разговор сильно взбудоражил его. И теперь ему вспоминалось разное, так — ничего путного, просто неспокойно было на душе. Чтобы побороть бессонницу, он решил подумать о чем-нибудь приятном.

И сразу же ему представился большой куст роз, усыпанный некрупными цветами того прекрасного нежного оттенка, название которому они сами же и дали. Картинка была такая живая, что Стив даже ощутил сладковато-томный запах, исходящий из глубины матовых лепестков. Раньше во дворе их дома всегда росли розы…

Он вспомнил, что держал их в руках совсем недавно — это было в тюрьме, за несколько дней до казни — и долго хохотал, обнаружив, что на всех стеблях предусмотрительно срезаны шипы — охранники явно перестарались. Розовые розы… — он думал тогда, что видит их в последний раз… Стивен просидел в тот день, наверное, не один час, любуясь ими: поворачивал и рассматривал каждый цветок в отдельности, огибал взглядом плавные линии тугих, еще не раскрывшихся бутонов, вглядывался в каждый лепесток, пытаясь постичь неизреченную тайну их совершенства.

…Зеленый куст страстно-ароматных роз…

Такой же куст, но чуть поменьше, рос и в палисадничке перед домом, где жил Эдди. Последний раз Стивен был там спустя месяц после его гибели. Стив очень хорошо запомнил весь тот день и всё, о чем он думал, подходя к дому друга.

Тогда и еще долго потом он корил себя за то, в чем не было его вины. Ему казалось — нет, Стив был просто уверен в этом! — что будь он в тот момент рядом, ничего бы не стряслось.

Стив думал, как неотвратимо меняется мир со смертью каждого человека. Особенно остро ощущаешь это в первые часы и минуты после случившегося. И первые чувства, которые тебя охватывают, — вовсе не горечь и тяжесть утраты, а изумление, немое недоумение, они заставляют взглянуть вокруг совсем другими глазами. Ты вдруг осознаешь, что мир изменился, стал иным, и в первую очередь из него исчезло так тщательно и упорно оберегаемое чувство защищенности. И кажется, что так будет теперь всегда — тоскливо и бесприютно. Единственные реалии, которые ты способен сейчас воспринять, — только холод и пустота, разлившиеся по всему окружающему миру, и какая-то пугающая, парадоксально усилившаяся от этого устойчивость и незыблемость его материальности…

…Мать Эдди была дома, она сидела за большим квадратным столом посреди комнаты. Ее потемневшее, обращенное книзу лицо составляло нечто единое с ее траурной одеждой, а весь облик: и тяжело опущенные плечи, и неподвижные руки на коленях — все заставляло вспомнить фигуру классической Пьеты: «Мать, оплакивающая своего сына…»

— Вот, Стиви, теперь у меня не осталось больше сыновей… — сказала она, поднимая усталые глаза, — только дочери…

— Тетушка Эмили… — начал Стивен и почувствовал, что любая из подобающих в таких случаях фраз будет сейчас неуместна. — Как умер Эд?

Мать посмотрела на него долгим взглядом, потом опустила голову и медленно, очень медленно начала рассказывать:

— Здесь… прямо на пороге нашего дома… Это случилось так быстро… На улице из-за чего-то началась драка… — а ты ведь помнишь его привычку всегда вступаться за кого-нибудь… Они проломили ему голову…

— Кто?

— Не знаю, никого из них не нашли… А я ничего и не видела — была в то время на кухне… потом какие-то крики, шум… прибежали ребята Марии — помнишь, соседка наша? — галдят, тащат меня за фартук… А я стою и не возьму в толк: чего им от меня надо? — тетушка Эмили замолчала, глаза ее заволокли слезы.

Стив сел напротив.

— Он умер сразу?

— Нет, еще жил с полчаса, но уже ничего не мог сказать… Когда доктора приехали, он был уже без сознания… они стали перевязывать его, делать какие-то уколы, но я сердцем почувствовала, что все это бесполезно… подошла и сказала: «Оставьте моего сына в покое, разве вы не видите, что он умер?» Они сделали вид, что не слышат, но сразу стали проверять, есть ли признаки жизни… потом повозились еще несколько минут… и все… А я села рядом с сыном… но не плакала… не могла… Иногда, когда горе слишком велико, слез совсем нет — они высыхают раньше, чем успеют скатиться… — тетушка Эмили закрыла глаза рукой.