Она выступала со своей труппой на Пласа-Майор очень жарким летом. Помню, как она мне сказала, что сама эта площадь, публика и погода были настолько хороши, что составляли непозволительную конкуренцию спектаклю.

— Ну, рассказывай, — произнесла девушка, когда мы выехали на первый мадридский проспект с более чем четырьмя полосами движения.

Я понял, что это «рассказывай» относится ко всей моей жизни. Расскажи мне все, говорила она. Перуанец поднял стекло, и я поблагодарил его взглядом.

Я тоже испытывал к девушке странное чувство. Доверие, которое не может возникнуть между незнакомыми людьми, но несмотря ни на что возникает и бывает более глубоким, чем к человеку твоего круга, которого знаешь больше двадцати лет.

— Дело не в том, что меня тошнит от доверия… — говорила моя мать всякий раз, когда кто-нибудь ее обманывал. — Оно вообще не должно существовать. Это непозволительная роскошь, которая ужасно портит любые отношения.

Она считала, что каждый должен ежедневно завоевывать доверие другого человека. Требовать от другого, чтобы он тебя добивался и удивлял, и самому поступать точно так же.

У нее ни с кем не было постоянных отношений. Она никогда не жила обычной жизнью ни с одним мужчиной. Наверняка это было как-то связано с доверием.

Я всегда полагал, что человеком, с которым она больше всего проводит времени, чаще всего делит кров, чаще всего беседует… был я. И могу вас заверить, она всегда была очень требовательна ко мне и учила меня быть требовательным к ней.

Важнейшее событие в нашей жизни случилось в Бостоне, именно там, где она умерла. Это город с собственным неукротимым духом, который кажется перенесенным из Европы в Америку.

В пятнадцать лет мне нравилось сидеть летом на скамейке в одном из огромных парков со множеством озер и чувствовать себя эдаким Уиллом Хантингом[3], наблюдающим за спокойствием города, который ничего от тебя не требует и ничего не ждет. В этом городе я остро ощутил свое подлинное Я.

И в этом городе я почувствовал еще большую близость к моей матери.

Кажется, я вам уже рассказывал, что моя мать любила принимать после премьеры ванну. Она говорила, что так избавляется от запаха первой постановки, от волнений и накопившегося напряжения.

С десяти лет она поручала мне готовить ей ванну. Мать объяснила, что правильно наполнить ванну не легче, чем приготовить что-нибудь вкусное на кухне. За тем и другим необходимо тщательно следить, чтобы результат оказался превосходным.

Она говорила, что некоторые люди начинают готовить что-то на кухне, но вскоре оттуда уходят и берутся за другие дела. Эта разбросанность приводит к тому, что их стряпня никуда не годится.

Она рассказала мне, что кухни и ванные требуют нашей любви и нашего неусыпного внимания. Как будто вода, которой наполняют ванну — 36,5 градуса по Цельсию, — или кипяток, в котором варятся макароны, служат ключом к великолепному вкусу макарон или к блаженству, какое мы испытываем в ванне.

Поэтому с десяти лет я сидел в тишине, наблюдая за тем, как наполняется ванна.

Сначала надо шесть минут лить ледяную воду, затем три минуты очень горячую. Мыло добавляется всегда в последний момент, и если все сделано правильно, ты с удовольствием видишь, как поднимается пышная пена. Приготовление ванны мало чем отличается от живописи.

Мне нравилось быть ответственным за ванну. Моя мать наслаждалась ею ровно шестьдесят минут. Всегда одна. И выходила из нее возрожденной.

В Бостоне я помогал ей в постановке спектакля. Впервые в жизни. Поэтому, когда я приготовил ванну, мать предложила мне принять ее вместе с ней. Каждый сядет со своей стороны, напротив другого.

Я колебался. Я испытывал те же чувства, что в отеле-небоскребе, когда она предложила мне спать в одной постели. Я знаю, так она хотела поблагодарить меня за хорошую работу.

Но для меня это означало сесть в одну ванну вместе с ней, и мне тогда казалось, что подросток не должен получать такое предложение от матери.

Она, как обычно, не настаивала. И залезла в ванну.

Я колебался, но так как в бостонском воздухе действительно было нечто заставлявшее тебя забыть о предрассудках и волнениях, я разделся и забрался в ванну. Сел напротив нее.

Сначала я был очень напряжен, но постепенно расслабился и начал получать удовольствие.

Я чувствовал, как нервозность постановки, стресс последних репетиций уходят прочь, растворяясь в воде, приготовленной с любовью.

Через некоторое время я заметил, что тело моей матери, которое я поначалу боялся задеть, невольно коснулось моего.

Это было приятное чувство, вернее, самое приятное из всех, которые я когда-либо испытывал.

Через несколько лет я решил, что после завершения картины приму ванну в честь этого события, чтобы смыть въевшуюся в тело краску. И клянусь вам, едва я заслышу звук льющейся воды, мой пищевод начинает вибрировать.

Этот звук всегда был и будет для меня звуком счастья.

Я больше никогда ни с кем не принимал ванну. Я едва не предложил это девушке с Капри, которая обняла меня после смерти бабушки, но так и не решился.

Не знаю, что происходит, когда сидишь с кем-то в ванне в течение шестидесяти минут, но ты словно лучше узнаешь этого человека.

Как будто вода передает тебе часть его секретов, его страхов и, невольно коснувшись его кожи, ты проникаешь в глубь его существа.

— Серьезно, расскажи мне все. Не беспокойся о том, что я могу подумать, — повторила девушка из Испанского театра.

Я чувствовал, что она действительно мне верит. С того момента как мы вместе посмотрели финал «Смерти коммивояжера», между нами установилось полное доверие.

Я начал рассказывать.

За полтора часа я рассказал ей все. Скорость, с которой сыпались мои слова, напомнила мне песню Дэвида Боуи «Современная любовь».

Я проглатывал целые фразы, опускал детали, но не отклонялся от сути дела.

На отрезке пути между Мадридом и Авилой я рассказал ей о пришельце, о моем даре, красном дожде, пятиугольной планете и о том, как я ее увидел на площади Санта-Ана.

От Авилы до Саламанки я говорил о своей матери, об утрате, о решении отказаться от сна, о своих страхах, одиночестве, о живописи, о неоконченной картине про секс и о чемодане.

Мой страстный монолог продолжался полтора часа, и девушка все время молчала, не проронила ни слова.

Было необыкновенно приятно рассказать ей все. Нет, неправда, я умолчал о том завораживающем впечатлении, которое она на меня произвела. Я был осмотрителен в любви. Раньше мне было не о чем рассказывать, но теперь, когда эта тема возникла, я не знал, как к ней подступиться. Я как будто держал в руках взрывчатку.