СКАМЬЯ ЛЮБВИ

Эта скамья сделана из подлинного шотландского камня, добытого в древних горах Эбердина. Она включает старинный символ – Сердце Брюса.

По традиции шотландских раздолий влюбленные, которые дадут друг другу обет на этой скамье и запечатлеют поцелуй через Сердце Брюса, увидят веселотворных много дней и под гору сойдут, не разнимая рук, как бессмертная чета Андерсонов.

Рекомендуемый текст обета был вырезан на возвышении, чтобы сидящая чета могла прочесть его вслух:

Пока не высохнут моря,

Не утечет скала

И дней пески не убегут,

Клянусь любить тебя.

Выдумка эта пришлась по вкусу широкой публике, и в Гнездо Любви зачастили влюбленные. Тех, кто просто прогуливается по парку, сюда мало что может привлечь. Сама церемония длится около минуты, и чуть ли не каждый вечер здесь можно увидеть влюбленные парочки, ожидающие своей очереди, пока не привычные к диалекту губы прибалтов, евреев и славян, преодолевая собственный акцент, справятся с текстом, который звучит в устах этих чужеземцев как священное заклинание африканских племен. Поцеловавшись через прорезь в граните, они уступают место следующей паре и уходят присмиревшие, а то и вовсе исполненные священного трепета после совершенного ими таинственного обряда. Здесь не слышно пения птиц. Его заменяет скрип шотландской волынки среди сосен и остатков вереска.

Вот сюда-то через несколько дней после своего визита к мистеру Джойбою Эме, вновь исполненная решимости, привела Денниса, и он, пробегая глазами цитаты, по обычаю «Шелестящего дола» в изобилии нацарапанные на камне, радовался про себя, что врожденное отвращение к шотландскому диалекту помешало ему заимствовать любовные тексты из Роберта Бернса. Они дождались своей очереди и наконец уселись рядышком на скамье.

– Пока не высохнут моря, – прошептала Эме. Лицо ее чудно светилось в маленьком сердцеобразном окошке.

Они поцеловались, потом торжественно спустились с возвышения и, не поднимая глаз, прошли мимо вереницы ожидающих парочек.

– Деннис, а что значит «веселотворных много дней»?

– Никогда не задумывался. Наверно, что-нибудь вроде того, как бывает под Новый год в Шотландии.

– А что бывает?

– Блюют на мостовой в Глазго.

– А-а…

– Знаешь, как эти стихи кончаются? «Теперь мы под гору бредем, не разнимая рук, дойдем и ляжем там вдвоем, Джон Андерсон, мой друг».

– Деннис, почему все стихи, которые ты знаешь, такие грубые? А еще хочешь стать пастором.

– Пастором Свободной церкви. Впрочем, в подобных вопросах мне ближе анабаптисты. Так или иначе, для тех, кто уже обручился, все этично.

Помолчав немного, Эме сказала:

– Я должна написать обо всем мистеру Джойбою… и… еще кое-кому.

Она написала в ту же ночь. Письма ее были доставлены утренней почтой. Мистер Хлам сказал:

– Пошлите ей наше обычное поздравительное письмо с пожеланиями и наставлениями.

– Но она выходит не за того, мистер Хлам.

– Эту сторону вопроса обойдите молчанием.

В пяти милях от редакции Эме сдернула простыню со своего первого утреннего трупа. Он поступил от мистера Джойбоя, и на лице его было выражение такого безысходного горя, что сердце у нее болезненно сжалось.

Мистер Хлам опоздал на работу. Он жестоко страдал с похмелья.

– Опять письмо от красотки Танатогенос, – сказал мистер Хлам. – А я-то уж думал, что мы отделались от этой дамочки.

«Дорогой Гуру Брамин!

Три недели назад я писала Вам, что все уладилось, что я приняла решение и счастлива, но я все равно несчастна и в некотором смысле даже несчастнее, чем раньше. Иногда мой английский дружок бывает со мной очень нежен и пишет стихи, но часто он требует от меня неэтичных вещей, а когда я говорю, что нет, мы должны подождать, он ведет себя очень цинично. Я начинаю даже сомневаться, получится ли у нас когда-нибудь настоящая Американская Семья. Он говорит, что собирается стать пастором. Я уже писала Вам, что у меня прогрессивные взгляды и я не верю ни в какую религию, но мне кажется, что нельзя же к религии относиться цинично, потому что она приносит многим людям большое счастье, и ведь не все могут быть прогрессивными на этой ступени Эволюции. Он пока еще не стал пастором, он говорит, что должен сначала закончить одно дело, которое он обещал одному человеку, но не говорит, что за дело, и я даже иногда думаю, что это что-нибудь нехорошее, раз он так скрывает.

Теперь о моем продвижении по службе. Мне были предложены Великие Возможности улучшить мое положение, но об этом больше ничего не слышно. Глава нашего отдела – тот джентльмен, о котором я Вам уже писала, он еще помогает своей матери по хозяйству, и вот теперь, после того как я дала обет и обручилась со своим английским дружком и написала обо всем этому джентльмену, он со мной не разговаривает даже на служебные темы, как с другими девушками в отделе. А учреждение, где мы работаем, должно приносить людям Счастье – это одно из главных наших правил, и этот джентльмен для всех Пример, но он очень несчастлив, а ведь цель нашего учреждения совсем другая. Иногда даже кажется, как будто он недобрый, а раньше этого никогда не казалось, нисколько. А мой жених только и знает, что зло смеется над именем этого джентльмена. Еще меня тревожит, что мой жених так интересуется моей работой. Я не хочу сказать, что мужчина совсем не должен интересоваться работой своей девушки, но он уж слишком интересуется. Я просто хочу сказать, что в каждом деле есть такие технические подробности, про которые, наверно, людям не хотелось бы, чтобы говорили после работы, а он как раз про это все время и спрашивает…»

– Женщины всегда так, – сказал мистер Хлам. – Для них просто нож острый упустить хоть одного мужчину.

На своем рабочем столе Эме часто находила послания от Денниса. Если накануне вечером они расставались недовольные друг другом, Деннис, прежде чем отправиться спать, переписывал какое-нибудь стихотворение, а по пути на работу завозил его в покойницкую. Эти послания, написанные его красивым почерком, должны были заменить ей исчезнувшие улыбки. Незабвенные, подобно самому мастеру, глядели теперь на нее с горестным укором.

В то утро по пути на работу Эме вспомнила, как яростно препирались они с Деннисом накануне, но, придя, снова обнаружила на своем столе стихи. Она стала читать, и сердце ее вновь открылось навстречу возлюбленному.

Эме, красота твоя –

Никейский челн дней отдаленных…[16]

Мистер Джойбой в костюме, без халата, прошел через косметическую к выходу. На лице его застыло скорбное выражение. Эме улыбнулась ему смущенно и виновато; неловко кивнув, он прошел мимо, и тогда, повинуясь внезапному порыву, она написала в верхней части страницы, над стихами: «Попытайтесь понять меня. Эме», потом проскользнула в бальзамировочную и почтительно положила листок со стихами на сердце трупа, вверенного заботам мистера Джойбоя.