Сашенька застыла с пером в руках.

– Видела она труп! Вспомните показания Антипа! Брата он прикончил днем, а труп в Невку скинул ночью, когда дворник спал. Что ж она, всю ночь с ребеночком гуляла?

Сашенька зажмурилась. Какая же она дура! Сама ведь эту мысль Выговскому подкинула.

Иван Дмитриевич довольно потряс пальчиком:

– Я ж говорю, именины! Даже соображать лучше стал. Молодец! Иди переодевайся, я сам управлюсь.

Дверь за Выговским опять затворилась. Сашенька трясущимися руками нарисовала крестик.

Иван Дмитриевич взял подписанные показания и порвал.

– Шо скажешь?

Сашенька виновато улыбнулась.

– Придется, зайка моя, тебе в камере посидеть. Не волнуйся, за ребеночком сейчас пошлю.

– Нет, нет! Пожалейте! Если в камере запрете – руки наложу! Конвоиры – они тоже насильники…

К удивлению, Крутилин остался безучастным. Тихо так сказал:

– Тогда говори правду. Даю минуту!

Сашенька задумалась. Надо любой ценой выбраться отсюда. Во что бы то ни стало!

– Простите, ваше благородие! – тяжело вздохнув, начала она. – Ваша правда! Видала я труп, видала! Вернулась с прогулки, а он посередь комнаты!

– Голову рубить помогала?

– Нет!

– А грузить на подводу?

Вопросы были с подвохом. Но жена юриста легко их разгадала.

– Сразу в обморок упала! Очнулась только ночью: Петенька с голодухи кричит, а мужа нет. И трупа нет.

– Почему в полицию не донесла?

– Антип, когда вернулся, сказал, что труп мне почудился! Сидор, мол, пьяным был, лежал как мертвый.

– Хм! Хм! – удивился Крутилин. – А ты не так глупа, как кажешься!

– Да, – улыбнулась Сашенька. – Батюшка мой тоже самое говорит.

– А когда труп всплыл? – привстал из-за дубового стола Крутилин. – Ты шо, не догадалась, чьих рук дело?

– Некогда мне догадываться, ваше благородие! Дитя на руках малое, мужу постирай, обед сготовь, пол помой. Все сама, у нищих слуг нет…

– Подпиши здесь, – Крутилин сунул ей новый листок, только что им исписанный. – Все! Свободна!

Сашенька медленно встала, повернулась к двери. Только бы Выговский опять чего-нибудь не вспомнил!

– Нет, стой!

Сашенька чуть не упала от испуга. Что еще?

– Сэкономим-ка мы государству пятьдесят копеек![37]Возьми-ка повестку в суд! В среду явишься на Литейный.

Сашенька кивнула.

– Не придешь – из-под земли достану!

На негнущихся ногах, моля Господа, чтобы не столкнуться с Выговским, Сашенька припустилась по страшному зданию.

На улице стояло то же самое марево, что и в полдень, но Сашенька жары не почувствовала, ее колотил озноб. Не помня себя от страха, она бежала, расталкивая встречных, и, только выскочив на Невский, опомнилась. Господи! Вдруг ее узнают? Надвинув платочек на глаза, она перешла проспект, свернула на Мойку и дошла пустынной набережной до самого Царицына луга. Лишь там перевела дух и огляделась. Никто за ней не гнался. Слава богу, вроде пронесло.

Сашенька свернула на аллею вдоль Михайловского сада. Здесь в тени деревьев ощущался легкий ветерок. Остановившись у одной из лип, прижалась к стволу и прикрыла глаза. Как ей все-таки повезло. Да она просто в рубашке родилась! Нет – в собольей шубе! Сегодняшняя авантюра чудом не кончилась катастрофой. Позором! Бесчестьем! Тюрьмой! Ее всего лишь ограбили. Ну и еще пару раз двинули по лицу, когда пытались изнасиловать. Легко, можно сказать, отделалась. Кстати, надо бы в зеркало глянуть, нет ли синяков? Впрочем, ерунда, если есть, скажет, что упала.

Нет! Больше никаких расследований! С этой секунды Сашенька ведет размеренную жизнь степенной матроны. Kinder, Küche, Kirche…[38]

Кстати, о Küche – надо ведь огурцов купить. С пупырышками! Черт, а денег-то нет.

Но… она ведь решила выгнать Клашку! Значит, огурцы не нужны. Кто их будет солить? От незатейливой этой мысли Сашеньке наступило вдруг блаженство. Но ненадолго. Где-то рядом залаяла шавка. Истошно, протяжно.

Вначале княгиня старалась не обращать внимания на гавканье. Но собака продолжала надрываться. Ее лай, будто жужжание мухи, залетевшей в ухо, зазвенел в Сашенькиной голове. Господи! Ну сколько можно? Неужели собачку выгуливает глухой? Тарусова вспомнила, что в юности переписала расстроивший ее финал «Муму»: мол, собачка выплыла, Герасим сбежал с ней в Петербург и теперь каждый день выгуливает ее возле дома, в который пристроился дворником.

Вдруг это он?

Сашенька приоткрыла глаза. Герасим оказался мерзкой старушенцией в ярко-синем платье с вышедшим из моды длинным кринолином, а Муму – жирной болонкой, с упоением гавкавшей на пушистого рыженького котенка. Спасаясь от собаки, тот забрался на юную акацию, обхватил лапками, словно белка, тоненький ствол и теперь качался из стороны в сторону, боясь пошевелиться. Двинуться вверх или вбок не мог – ветки тонкие, непрочные, а путь вниз ему был отрезан. Старушенция держала любимицу на поводке и подначивала:

– Ату его, Шарлотта, ату!

Шарлотта все же решилась на прыжок, но ее окорока давно уже перевешивали остальные части тела, и псина рухнула спиной на землю.

– Ах ты так! – возмутилась старуха и замахнулась на несчастного котенка зонтиком.

В ответ рыжий комочек зашипел. К немалому Сашенькиному удивлению, из его пасти полетели брызги.

– Он еще и плюется! – заверещала старуха в кринолине. – На тебе, на!

Она, будто шпагой, ткнула котенка зонтиком, тот не удержался и полетел вниз. Сашенька рванула на помощь, но ее опередили. Мальчик пяти-шести лет в ярко-красной рубахе с кружевным воротником подлетел к деревцу первым и поднял котенка на руки. Прижал к груди, начал гладить…

Господи! Это же Володя!

Сашенька осмотрелась по сторонам. Ни старших детей, ни гувернантки!

Ах да! Женя с Таней наказаны.

– Мальчик! Поставь блохастого на место, – строго повелела старуха. – Это наш кот!

– Неправда! Он ничей! Я его вчера гладил!

– Вчера был ничей…

Старуха не договорила. Володя узнал Сашеньку:

– Мама! Мама! Посмотри, какой котенок!

Старуха то ли не расслышала, то ли не поверила обращению, что, собственно, немудрено – представить, что у наряженного мальчика из хорошей семьи мать щеголяет в замызганном сарафане, было затруднительно.