Беатрикс не повторила своего приглашения на чай, а я не очень из-за этого сокрушался. Неделю или чуть больше меня преследовал аромат ее кожи, и я приходил в ярость, если она демонстративно не замечала меня при встречах в столовой или коридорах университета. Но вскоре и это прошло, хотя я и не искал утешения в обществе других женщин. Той осенью я усердно занимался спортом: играл в регби, боксировал и время от времени упражнялся в гимнастическом зале. Физические нагрузки укрепили мое тело, но разум по-прежнему блуждал в мире монад, универсума и пространственно-временных фокусов профессора Александера. О Редже никто в университете ничего не знал; только моя сестра Ципора получила странное послание в конверте со штампом Барселоны. Письмо было вдоль и поперек исчеркано черным карандашом цензора, так что даже невозможно было понять, где Редж находится. Он писал о своей любви к ней, о том, как мечтает заключить ее в свои объятья, и я поинтересовался у сестры:

– И как далеко это у вас зашло?

– Не твое дело.

– Не нравится мне твой тон. Кажется, я могу задать вопрос на правах брата.

– А мне все равно, нравится тебе или не нравится. Чтоб ты знал, мы провели вместе только два дня перед его отъездом, и все было целомудренно и в рамках приличия, за исключением обычного.

– Что ты называешь обычным?

– Поцелуи. Объятия. Всякие милые пустяки. А теперь заткнись и оставь меня в покое.

Она разучивала свою партию в концерте Белы Бартока, отбивая ритм барабанными палочками на кухонном столе. Наш отец начинал понимать, что увлечение дочери музыкой обходится недешево. Ей нужны были новые барабаны, тарелки, китайский гонг, треугольник, бог знает что еще. Скоро она потребует фургон, чтобы возить с собой все это хозяйство.

– Ты его любишь? Он что, говорил о женитьбе?

– Оставь меня в покое и перестань говорить глупости. Мы еще слишком молоды.

– Скоро ранние браки перестанут быть редкостью, вот увидишь. Сама знаешь, война начинается.

Ципа отложила палочки и сказала:

– Нам объявили, что войны не будет. Испания всем послужит уроком. Вся эта борьба бессмысленна. А теперь, пожалуйста, выйди из кухни и дай мне позаниматься.

Я пошел в свою комнату. Мне предстояло написать эссе о Спинозе. «Понятия о добре и зле полярны, поскольку субъективны, различие между ними стирается лишь в абсолюте». Этот тезис нужно было развить.

Редж вернулся из Испании после Рождества. Он успел разбить нос, хрящ был поврежден и сросся неправильно, поэтому, когда он говорил, казалось, что у него насморк. Верхний край правого уха оторвало пулей. Вдобавок ко всему он прихрамывал. По крайней мере, он был жив, чего нельзя было сказать о Хорхе Льюисе и Моргане Филипсе. Их догнали снайперские пули в пригородах Тортосы. Редж был живой, но слегка не в себе: мне не понравился взгляд его серо-голубых глаз. Всего через две недели после учебных тренировок в лагере под Ситхесом манчестерских добровольцев вместе с другими рассчитали по взводам и отправили, практически безоружных, в качестве подкрепления куда-то к югу от Эбро. В то время на этом участке фронта было относительное затишье, ни та, ни другая сторона не имела решительного перевеса сил. Но в начале декабря фалангисты после артподготовки и при поддержке с воздуха немецкой эскадрильи «Кондор» и итальянского воздушного легиона перешли в наступление по всему фронту длиной в сто пятьдесят километров. В правительстве Негрина пошли разговоры о том, чтобы бросить Барселону на произвол судьбы и отступать в горы Северной Каталонии. Республиканские войска были полностью деморализованы, и Редж с товарищами присоединился к их поредевшим частям, отступавшим к Героне. Все свои ранения он получил в Сабаделле, но итальянские снаряды тут ни при чем. Его вместе с юношей по имени Ллуэлин Проберт арестовали русские. Редж все еще не мог в это поверить, но именно так оно и было.

– В Сабаделле находилось нечто вроде штаба советской военной миссии. Располагался он в женском монастыре Сестер Рождества, который взорвали республиканцы, но об этом после. Мы с Пробертом обнаружили там винный погреб и напились молодого вина. Кроме нас, на улице не было ни души, а мы не знали, что объявлен комендантский час, хотя кому объявлять, если городских властей и полиции и след простыл. Нас остановили двое, одетые, так же как и мы, во что придется, от военной формы остались только ботинки и носки. Нас привели в тот самый штаб и сдали на руки офицеру, кажется майору, в новой, с иголочки советской форме. Он потребовал наши паспорта, мы их предъявили. Помощник его, лейтенант, немного говорил по-английски. Мне показалось, что лучше скрыть от них свое знание русского, и я сказал, что мы – студенты-добровольцы, приехавшие сражаться с фашистами, и тому подобное, но на них это не произвело никакого впечатления. Лейтенант продиктовал мое имя человеку, сидевшему за пишущей машинкой: «Режинальд Морров Жонс». Не самый худший вариант на кириллице. Наверное, они собирались писать рапорт на меня и Проберта, только убей не пойму зачем. Имя Проберта поставило их в тупик. Лейтенант раньше никогда не встречал двойное «л» в начале слова и не мог понять, что бы это значило. Они вновь и вновь заставляли беднягу повторять имя «Ллуэлин», чтоб понять, как изобразить его по-русски. Я не выдержал и выругался на их родном языке. Тут их просто оторопь взяла, ей-богу.

Все это он рассказывал, сидя с нами в университетской столовой. Беатрикс была рядом. В начале весеннего семестра она стала снова меня замечать и обращалась со мной дружелюбно, но с прохладцей. Мне только оставалось ломать голову над тем, что бы это значило: следует ли ждать очередного приглашения на чай, когда зацветут нарциссы?

– Ну и дурак же ты, – сказала Беатрикс, выслушав историю брата.

– А ты умная? – вскипел Редж. – Побыла бы в моей шкуре! Еще раз сболтнешь такое, дождешься у меня, смотри.

– Продолжай, – попросил я.

– Так вот, узнав, что я говорю по-русски, они стали очень подозрительными. Проберта отпустили, когда выяснилось, что он член Британской компартии, хотя и не преминули поиздеваться над этим фактом. А потом снова принялись за меня. Откуда я знаю русский? Я им объяснил. Назовите девичью фамилию вашей матери. Назвал. Что вы здесь делаете, на кого работаете, к какой партии принадлежите? Я сказал, что ни к какой партии не принадлежу, хотя и сочувствую кооперативному движению. И воюю не «за», а «против». Они ничему не верили. Потом вызвали громилу в грязной майке, который принялся отбивать меня, как котлету. «Говори правду», – требовали они. «Я вам сказал всю правду», – твердил я и получал очередную порцию ударов. На ночь меня заперли в подвале. До сих пор во все это не верится, – говорил Редж, мелко тряся головой. – Утром они снова за меня взялись. Не знаю, чем бы все кончилось, если б не пришел приказ о передислокации на север. Когда меня выводили из подвала, я увидел готовые к отправке грузовики. Мне сказали, что я свободен. Я добрался до нашей казармы, нашел винтовку и амуницию. Я не знал, где Проберт, где все наши. Остался совершенно один. На попутных военных грузовиках добрался до Фигераса, там в одном баре стащил чье-то пальто. Без особых приключений перешел по заснеженным горам через границу. Ну а дальше поездом через всю Францию до Ла-Манша. У меня даже осталось пятьдесят фунтов в заднем кармане. В общем, дурака я свалял.