Между двумя волнами остужевской болезни, положительной и отрицательной, располагались плато, когда состояние находилось в благополучной нейтральной зоне. Иной раз эти периоды стойкой ремиссии длились до шести лет, как между первым эксцессом в девяностом и вторым в девяносто шестом, и Остужев ровным счетом ничем не отличался от обычного нормального человека – если не считать высокого интеллекта, исключительной памяти и умения генерировать остроумные научные идеи.

Беда заключалась в том, что, как Петр Николаевич ни старался, увидеть какие бы то ни было закономерности в том, как будет развиваться его самочувствие, он не мог. Синусоида выдавала фортеля и загогулины. Иной раз за одной фазой подъема через период ремиссии вдруг – бац! – следовала другая, да еще более сильная и продолжительная, когда домашнему психиатру приходилось даже нейролептики прописывать, чтобы купировать довольно безумные идеи Остужева. Но чаще случалось, к сожалению, иное: одна депрессия, спустя короткое время кажущегося выздоровления, сменяла другую.

Единственные закономерности, которые удалось в итоге постичь профессору, заключались в следующем: во-первых, недаром в народе говорят о весне и осени как о периодах психического обострения. В его случае тоже: аффективная стадия чаще настигала весной, а депрессивная – осенью. Хотя и это не являлось законом: порой в марте становилось, напротив, тягостно, а в октябре охватывало чувство полета. Или, на удивление, он проскакивал оба этих критических сезона без заметных изменений.

Вторая особенность, которую удалось пронаблюдать на себе Петру Николаевичу (и которая подтверждалась специальной литературой), заключалась в том, что отрицательные, тоскливо-тяжелые моменты длились, к сожалению, гораздо дольше, иногда втрое-вчетверо, нежели подъемы.

Как ни странно, гибель жены катастрофически не ухудшила состояние больного. Когда миновал острый период, который Коняев постарался купировать нейролептиками, наступила длительная, но не фатальная депрессия. Ее врач нейтрализовал амитриптилином, анафранилом и прозаком.

К счастью, шесть лет, прошедшие со времени гибели Линочки, профессор продержался. Вот только подъемов никаких у него больше не проявлялось. Депрессии – да, шли чередой. Закончится одна, протяженностью семь-восемь месяцев, пройдет короткий период без лекарств, и – р-раз, накатит другая. Но с антидепрессантами, по ставшей привычной схеме, жилось приемлемо и даже работалось продуктивно.

И вот теперь, в преддверии конца лета и начала осени, Остужев вдруг почувствовал приближение подъема. Посоветовался с врачом – Коняев взял десяточку (тысяч) за прием, полтора часа побеседовал и вынес вердикт: да, похоже, активная фаза и впрямь подступает. Велел беречься и прописал привычный литий.

Остужев по такому случаю немедленно решил, что его новый, свежий, аффектированный взгляд сумеет, возможно, помочь раскрытию дела, за которое он взялся еще три года назад, когда поступил на службу в концерн Чуткевича – да вскоре, ввиду начавшейся депрессии, опустил руки и отодвинул в сторону. И вот теперь он решил возобновить расследование. Информации хватало – и, возможно, именно теперь, на подъеме, ему удастся обнаружить неожиданные и пропущенные всеми связи между людьми и событиями, которые происходили тогда, шесть лет назад, с бедной Линочкой на московской улице.

Запершись в своем кабинете, Остужев стал заново штудировать материалы и припоминать, что ему удалось некогда выяснить по делу о смерти своей горячо любимой жены.

Итак, шесть лет назад, в сентябре две тысячи тринадцатого года, после двух семинаров и консультации с дипломником-вечерником, Линочка вышла из хорошо знакомого им обоим института (который они когда-то оканчивали и где теперь преподавали). Время было позднее – начало десятого вечера.

Впоследствии Остужев, потрясая полномочиями двух газет и телеканала, входящих в холдинг «XXX-плюс», добился, чтобы ему показали и позволили скопировать записи с камер видеонаблюдения, сделанные в тот вечер. (Записи были изъяты следователем и хранились в материалах дела.) Камера на фасаде института в 21.13 показала его жену со спины. Она в одиночестве выходила из главного корпуса института, и за ней никто не следовал.

Сейчас, примерно зная, как выглядел убийца, профессор еще раз просмотрел в своем рабочем компьютере ту давнюю запись. Вдруг этот тип раньше попал в поле зрения камер? Однако никого похожего на видео не наблюдалось.

От вуза до метро было пару остановок на трамвае, но погода в тот вечер стояла хорошая – бабье лето, середина сентября. Уже смеркалось, однако район был спокойный, рядом студенческий городок – поэтому ничего удивительного, что жена решила пройтись пешком. Непонятно только, почему она повернула не налево, на Первую Советскую, где интенсивней движение, больше людей, а пошла по тихой Краснокабельной. Улицы были параллельны друг другу, и идти примерно одинаковое расстояние – но зачем понадобилось выбирать – да по темноте, по осени! – безлюдную Краснокабельную?

Об этом профессор в свое время спрашивал дипломника Хаукова – последнего человека, который видел супругу живой. Нет, точнее, не так: не видел, потому что последней видел ее убийца, а еще единственный свидетель преступления, а потом врачи «Скорой помощи». Но врачи – нет, они с ней уже не говорили, потому что она была без сознания и отходила… Нет-нет, об этом думать не надо, надо не растекаться в эмоциональном реве, а направить свои размышления в конструктивное русло…

Итак, последним, кто говорил с Линочкой, был недотепа-вечерник-дипломник Кирилл Хауков. Происходило общение в пустой аудитории номер двести три, где доцент Остужева только что провела семинар для четверокурсников. Семинар закончился в двадцать пятнадцать, потом последовали вопросы и вялое покидание аудитории. Хауков ждал преподавательницу в коридоре. Защититься ему следовало еще в феврале, но его не допустили – Линочка сама и не допустила, строгой она по отношению к своим студентам была (нет, нет, вот об этом не думать и о личном не вспоминать). Тогда Хауков в порядке исключения попросил перенести защиту на осень и штурмовал доцента Остужеву с тем, чтобы она за него походатайствовала, доказывая, как глубоко он проработал тему.

Когда вдовец после убийства оправился от своей лекарственной амнезии и эмоционального шока, он встретился с бывшим дипломником. Тот в это время уже благополучно защитился. Полномочия информационного концерна Остужеву в данном случае не понадобились – он, в конце концов, работал на той же кафедре и если сам не знал Хаукова, ничего не вел у него – то вчерашний студент его, разумеется, уважал и боялся, как одного из столпов и светочей.

Профессор тогда, в начале четырнадцатого года, ему позвонил, они назначили рандеву. Остужев записал беседу на скрытый диктофон и теперь в компьютере прослушивал ее. Он нравился сам себе – как вел допрос. Спрашивал напористо и вопросы задавал не в бровь, а в глаз. Интересовали ученого совершенно конкретные вещи: куда собиралась в тот вечер Лина Яковлевна? Была ли она чем-то расстроена? Испугана? Напряжена? Не поджидал ли ее кто-то возле аудитории или, может быть, у института? Почему она, наконец, отправилась к метро не обычным, а более глухим маршрутом?