Колоть следака отправилась обычная группа с канала. Журналист был тот же самый, Максим Возницын – Макс Острый. Дотошный, как вцепится, не отпустит. Но одновременно бывающий задушевным, временами умеющий вызывать на откровенный разговор.

Так вот, в какой-то момент следователь, Кирилл Склянский, раскрылся. И разговор, невзирая на свет и камеру, стал доверительным. И тогда следак сказал вот что – сейчас, пересматривая интервью, профессор снова обратил внимание на этот момент и счел его ключевым:

– Все обстоятельства дела – ночная улица, женщина в качестве жертвы, вырванная из ее рук сумка – свидетельствовали на первый взгляд о том, что имело место тривиальное разбойное нападение. Убивать никто не хотел, и то, что убийство случилось, было просто эксцессом исполнения. Но мне в какой-то момент вдруг показалось, что мотивы преступления следует развернуть на сто восемьдесят градусов.

– Что вы имеете в виду? – быстро переспросил интервьюер.

– Что главным в данном случае был не грабеж, а именно убийство. А ограбление – дымовая завеса, для отвода глаз. Да, все оказалось обставлено как обычный уличный разбой. Ударил ножом, выхватил сумочку. Но, может быть, сумка – чисто для отвода глаз? Не случайно грабитель так легко от нее избавился. Вдобавок, пока бежал с ней в руках, ничего из нее не вытащил: ни портмоне, ни телефон. Хотя мог бы успеть. А потом выкинул всю ношу, целиком, и вся недолга. Ради добычи убивал – и так легко от нее отказался. Может, если вдуматься, потому, что на самом-то деле трофей ему был не нужен?

– Вы намекаете, что могло иметь место заказное убийство?

– Может, и заказное. А может, преступление совершил именно выгодоприобретатель?

– Поэтому вы несколько раз допрашивали мужа жертвы, профессора Остужева? Не является ли он заказчиком? – Макс Острый не преминул выяснить попутно что-нибудь гаденькое об одном из канальных бонз – авось когда пригодится.

– Да, я допрашивал гражданина Остужева, однако пришел к выводу, что его соучастие в преступлении следует исключить. Однозначно – он не убивал и убийство не заказывал.

– Тогда кто?

– Для ответа на данный вопрос следовало изучить все обстоятельства жизни погибшей, все ее возможные связи – на что у меня просто не имелось времени. Да и начальство мое, что естественно, оказалось категорически против того, чтобы мы на это распылялись. Мне было велено тщательнее отрабатывать версию уличного разбоя и грабежа.

Теперь, пересматривая интервью, вдовец подумал, что, возможно, следователь в чем-то прав. И раз он, Остужев, сейчас снова взялся за дело, ему имеет смысл подумать о заказном убийстве – как бы странно это ни звучало. Тем более что вряд ли возможно теперь, по истечении шести лет, отыскать случайного убийцу-наркомана.

Но ухватиться ему по-прежнему было не за что. Поэтому профессор решил использовать то единственное преимущество по части раскрытия дела, которое у него, в отличие от официального расследователя, имелось.

* * *

Правила общения с загробным миром, принятые на канале, были весьма строги.

На них настаивал Чуткевич, и сам Остужев был не только не против, но и принял деятельное участие в их разработке.

Разговор с духами велся из специальной студии с бронированными дверями. Студия располагалась на самом верхнем этаже и представляла собой следующее. В первой комнате – обычный пульт и компьютеры. Но рядом – смежная комнатенка, где сидели за звуконепроницаемым стеклом актеры (о их роли будет рассказано в дальнейшем). И, наконец, в третьем помещении, также отделенном от двух других стеклами, располагалась спецаппаратура профессора Остужева, предназначенная для связи с потусторонним.

Допускались в эту режимную зону по особым разовым пропускам, всякий раз подписанным первым лицом, а именно Борисом Аполлинарьевичем. В пропусках значилось, для какой конкретно программы записывается эфир, количество разрешенных минут, кто из корреспондентов осуществляет общение и с кем из духов оно предположительно будет происходить. Если предполагалась съемка – запись ретранслировалась в комнату озвучки, где непрерывно дежурили двое артистов, а оттуда – непосредственно в студию.

И лишь один человек имел право входить в режимную зону, когда ему заблагорассудится, и контактировать с потусторонними личностями в любой момент и столько времени, сколько ему захочется. Больше того, в интересах тестирования оборудования и совершенствования связи (так было написано в приказе по каналу) данному товарищу ежедневно с ноля часов (когда общение становилось возможным) до ноля часов тридцати минут отводилось время для неограниченных контактов с любым обитателем тонких слоев. Разумеется, этим человеком был Остужев.

Иногда он, добрая душа, уступал свое время симпатичным лично ему журналистам, но большую его часть использовал для дальнейших своих исследований – или, в крайнем случае, для личных целей. И не раз связывался с обожаемой своей (по-прежнему) Линочкой.

Вот и в этот раз. Без четверти полночь он был уже в режимной зоне, а ровно в двадцать четыре часа вышел в эфир. Он попросил дежурного техника оставить его одного, плотно закрыл двери и отключил записывающую аппаратуру.

– Здравствуй, дорогая, – проговорил он.

– Ну, здравствуй, – откликнулась Лина.

Профессор сразу взял быка за рога:

– Хочу снова рассмотреть обстоятельства твоего убийства.

– У тебя что, фаза подъема началась? – сразу прервала покойница.

Остужев слегка смешался:

– Возможно.

– Не забывай вовремя принимать лекарства. Ты с Коняевым поддерживаешь контакт?

– Регулярно звоню. Был у него дома в прошлом месяце, он со мной беседовал, сказал, что все прекрасно, и подъем не исключен. Но это ведь хорошо?

– Хорошо, если не перехлестывает. Что ты принимаешь? Литий?

– Карбамазепин.

– Смотри, будь осторожен. А теперь ответь, пожалуйста, зачем тебе вдруг понадобилось мое убийство?

– Хочу найти того душегуба, который это сделал. Хочу, чтобы его поймали и покарали.

– Зачем?

– Как зачем?! – Профессор в затруднении развел руками. – Не знаю. Ради справедливости.

– Мне это не надо. Если бы ты знал, какая это мелочь – отсюда.

– Но для нас, на Земле, установление истины и торжество правды – совсем не мелочь.

– Что-то припоминаю, что подобное для вас там важно… Но все равно я не уверена, что смогу тебе помочь.

– И тем не менее. Вспомни, пожалуйста, тот вечер, когда тебя… – Петр Николаевич слегка замешкался, подбирая слова, – даже ему, опытному и поднаторевшему человеку, до сих пор было трудно их выговорить, – когда тебя убили?

– Ох, знал бы ты, Петечка… Как это неприятно… Как больно… Здесь-то у нас никакой боли и страданий нет, но память о них, о том, что творилось с нами на земле, осталась. А ведь переход – ну, или смерть по-вашему, – он ведь – я у всех тут спрашивала – обязательно у каждого с болью происходит, по-другому не бывает, исключений не случается. Поэтому и говорить мне о том, что происходило, трудно.