Она кивнула, глотая слезы.

– Пошли-ка спать, – решительно вступила в разговор Надежда. – Завтра дел будет по горло, надо сил набраться. Погода теплая, дождя не ожидается. Даже если Павлик в лесу, ничего с ним за ночь не случится. Он калач тертый. Выживать на болотах умеет. Саша, задержись на минуту, мне с тобой кое-чего обсудить надо.

Они отошли чуть в сторону, и Надежда оглянулась, чтобы убедиться, что Ольга не слышит.

– Ты что-то узнал, – сказала пожилая женщина, причем в ее словах не было вопросительной интонации, только утверждение. – Давай рассказывай.

Нет, от нее было решительно невозможно что-то скрыть, и Веретьев поделился информацией о сбежавших уголовниках.

– То есть ты опасаешься, что Паша утром мог на них наткнуться? – уточнила Надежда. – А у него с собой была одежда, телефон, причем «чистый», нож, вода, ну, и документы тоже. Как раз то, что может пригодиться людям в бегах. Да, это очень нехорошо, Саша, очень.

– Нехорошо, – задумчиво подтвердил он. – Вы как думаете, Надежда Александровна, может, надо на ночь двоих дежурных выставлять? Все-таки тут у нас и еда, и обмундирование, и условия отличные, чтобы смутное время в лесу пересидеть. Снять часового, а потом перерезать нас, сонных, несложная задача. А убивать эти люди умеют.

– Думаю, по двое лучше, – согласилась Надежда. – И днем надо кого-то из ребят оставлять в лагере. Не дело это, что Таня с Ольгой тут одни.

– Хорошо, что вы про это подумали. – Веретьев устало растер лицо ладонями. – Вы идите спать, Надежда Александровна, я сегодня с Игнатом подежурю.

– Ты устал, а завтра день непростой, – заметила женщина и ласково погладила Веретьева по лицу. – Не надо геройствовать, Саша. Ты – командир, твоя голова должна быть ясной, потому что сердцем чувствую, непростые дни нас всех ждут. Ой, непростые.

– Все устали, – покачал головой Веретьев. – И завтра у каждого будет своя непростая задача. Ничего, Надежда Александровна, мне не впервой.

Он сходил в свою палатку, сменил сапоги на берцы. Те сидели как вторая кожа, потому что обувь Веретьев выбирал придирчиво и аккуратно. В его прошлом иногда от ладно сидящей обуви зависела жизнь. Натянул под куртку флисовую фуфайку, чтобы не мерзнуть от недосыпа, вернулся к костру, к Игнату.

– Ты чего, командир? – спросил тот. – От волнения не спится?

– Условия изменились, – лаконично ответил Веретьев, не вдаваясь в детали. – Завтра утром объясню всему личному составу, что да как. А пока будем с тобой вместе ночь куковать.

– Может, поспим по очереди, прямо тут, у костра, – предложил Игнат.

– Нет, спать мы не будем. А будем, совсем наоборот, следить в оба. Так внимательно следить, как будто мы знаем, что сегодня ночью нас ждет тщательно подготовленное нападение.

– А оно нас ждет?

– Понятия не имею, – честно признался Веретьев. – Но исходить будем именно из этого. Кстати, если это произойдет, то ты отвечаешь за то, чтобы разбудить всех остальных.

– А ты?

– А я? – Веретьев нехорошо усмехнулся. В пламени костра блеснули клыки, как у волка. – А я отвечаю за то, чтобы отбить первую атаку и попытаться обезвредить обоих нападавших.

– Ты знаешь, что их будет двое?

– Их двое. А будут они или нет, это мы на практике проверим. Ты не обижайся, Игнат, но моей подготовки хватит, чтобы выстоять одному против четверых. Если бы это было на войне, то я бы просто их убил. Но сейчас мы должны будем их задержать и сдать полиции. Так что давай, запасаемся терпением и горячим чаем.

Сам он прислонился спиной к дереву и закрыл глаза, превратившись в слух. Несмотря на внешнюю расслабленность позы, Веретьев был готов мгновенно вскочить на ноги при первом же подозрительном звуке. Он не боялся, что его напарник решит, что командир спит, и тоже захочет прикорнуть. Когда человек засыпает, у него непроизвольно меняется дыхание, а значит, он, Веретьев, обязательно услышит, что Игнат заснул. То, что он заснет сам, было невозможно.

На мгновение, не больше, пришло сожаление, что рядом нет друга и надежного сослуживца Феодосия Лаврецкого, с которым они бок о бок выстояли в чеченскую войну. И оба вернулись в мирную жизнь, счастливо избежав посттравматического синдрома. Им было некогда впадать в психоз, потому что оба очень много работали. У Феодосия был его бизнес, у Александра – бизнес и поисковый отряд, а потому ощущение собственной ненужности, неумения приспособиться к мирной жизни и найти в ней свое место не возникало.

Тело, являющееся боевой машиной, натренированной на поражение противника, они оба поддерживали в хорошей форме скорее по привычке, чем по необходимости. Эх, если бы Лаврецкий сейчас был рядом, все было бы гораздо проще. И в поимке беглых зэков, и в непонятной ситуации с Пашей. Но Феодосий оставался дома, рядом со своей новой женой, на которой женился сразу после того, как разобрался с женой бывшей, нанявшей киллера, чтобы избавиться от Лаврецкого навсегда и вернуть опеку над их общей дочерью, а заодно еще и над солидными семейными капиталами.

Киллер был задержан, бывшая жена обезврежена и полностью деморализована, а главным трофеем, завоеванным в этой войне, стала Соня, заведующая кафедрой английской литературы Софья Михайловна Менделеева[1]. Соня Веретьеву нравилась, но с того момента, как Феодосий Лаврецкий стал счастливым молодоженом, свое собственное одиночество он ощущал еще острее.

Чуть слышно скрипнула ветка под чьими-то легкими шагами. Веретьев распахнул глаза, моментально сканируя пространство. У него был натренированный навык видеть даже в кромешной тьме, но летние белые ночи не требовали этого умения. Сквозь деревья мелькнула белая футболка, заправленная в коротко обрезанные джинсовые шорты, открывающие длинные, казавшиеся бесконечными ноги.

– Ты чего не спишь, Таня?

Она пожала плечами, опустилась рядом на траву, словно стекая вниз, обхватила коленки руками, положила на них голову.

– Страшно. Я же чувствую, что произошло что-то очень плохое. С Пашей. И боюсь, что случится еще. С тобой.

Веретьев внезапно разозлился так сильно, что даже перестал дышать.

– Ты чего каркаешь, дура?

Он скорее почувствовал, чем увидел, как в уголках ее глаз вскипели слезы обиды. Вот придурок толстокожий, и за что девчонку обидел? Не сделала она ему ничего плохого. А сделать хорошее он сам не позволяет.

– Прости, – покаянно сказал Веретьев и неловким движением приобнял девушку за плечи, притягивая к себе.

Она радостно и доверчиво прильнула к его широкой груди, втянула носом запах костра и мужской терпковатый аромат, присущий только одному человеку на всем белом свете. Александру Веретьеву. Обостренным чутьем Веретьев понял, что Таня блаженно закрыла глаза.