Другими словами, Лавкрафту в конце концов предложили вернуться домой, в Провиденс.

Глава 17. Возвращенный Рай (1926)

В конце июля 1924 года Лавкрафт писал Артуру Харрису: «Сейчас я нахожусь в Нью-Йорке, хотя однажды надеюсь все-таки вернуться в Провиденс – этот город обладает тихой гордостью, которой я нигде больше не встречал, не считая некоторых прибрежных поселений Массачусетса»1. Такой ранний комментарий о желании уехать домой, вероятно, опровергает традиционное утверждение о том, будто «медовый месяц» Лавкрафта в Нью-Йорке длился как минимум полгода. Его возвращение в родной город предположительно подразумевало и переезд Сони. Первые намеки можно увидеть в его письме к Лиллиан за апрель 1925 года:

«Что касается поездок… Мне невыносимо будет снова видеть Провиденс, если я не смогу остаться там навсегда. Когда я все-таки приеду домой, я уже буду сомневаться, ехать ли мне в Потакет или Ист-Провиденс, а от мысли о том, чтобы пересечь границу Массачусетса и отправиться в Хантс-Миллс, мне и вовсе поплохеет! Но оказаться дома лишь на время – это все равно что моряку попасть в шторм неподалеку от родной бухты и быть смытым бесконечными черными волнами чуждого моря»2.

Лиллиан однозначно приглашала Лавкрафта в гости, возможно желая развеять его скуку и подавленность из-за отсутствия работы, убогой квартирки на Клинтон-стрит и нестабильности брака. Обратите внимание на ответ Говарда: он пишет не «если я приеду домой», а «когда я приеду домой», хотя он прекрасно понимал, что на тот момент его возвращение было невозможно по финансовым соображениям. Примечательно и упоминание «чуждого моря»: под этой метафорой он наверняка имел в виду Нью-Йорк. Несмотря на его постоянные жалобы о «чужаках» в городе, в обстановку не вписывался именно сам Лавкрафт. «Я был там неприспособленным чужаком»3, – писал он в 1927 году, даже не подозревая, что заглянул в самую суть проблемы.

Лавкрафт вовсе не преувеличивал, когда в ноябре 1925 года заявлял: «Мыслями своими я на самом деле живу в Провиденсе»4. На протяжении всего периода жизни в Нью-Йорке он был подписан на Providence Evening Bulletin, а по воскресеньям читал Providence Sunday Journal и New York Times (у Bulletin не было воскресного приложения). Однажды он даже сказал Лиллиан, что Bulletin – «единственная достойная чтения газета из всех мне известных»5. Лавкрафт старался поддерживать мысленную связь с Провиденсом и другими способами, например без конца читая книги по истории родного города. В феврале 1925 года он приобрел «Провиденс: современный город» (1909) под редакцией Уильяма Кирка, а также новый экземпляр книги Генри Манна «Наша полиция: история полиции Провиденса от первого стража до последнего новобранца» (1889) – более раннее издание из его коллекции было утеряно. Примерно с конца июля Лавкрафт почти полтора месяца регулярно посещал читальный зал Нью-Йоркской библиотеки, посвященной литературе по генеалогии, и изучал «Провиденс в колониальные времена» Гертруд Селвин Кимбал (1912), всестороннее за семнадцатый и восемнадцатый века, написанное знакомой Энни Гэмвелл, которая умерла в 1910 году.

Впрочем, одного только чтения книг ему явно не хватало. Я уже приводил здесь недовольное высказывание Сони о том, что Лавкрафт не желал расставаться со своей мебелью из Провиденса и держался за нее «с ненормальным упорством». Именно эту тему затрагивает один из наиболее примечательных отрывков из писем Говарда к тетушкам, в котором отчетливо прорисовывается его характер в худшие дни пребывания в Нью-Йорке. Лиллиан писала (возможно, в ответ на многословный рассказ Лавкрафта про покупку его выходного костюма), что «наши вещи – это бремя», и в августе 1925 года он использовал против тетушки ее же слова:

«У каждого человека свой смысл жизни… поэтому для каждого есть какая-то своя вещь или группа вещей, на которой сосредоточены все его интересы и эмоции. Без этой вещи сам процесс выживания окажется не только бессмысленным, но просто невыносимым и мучительным. Те же, для кого старые вещи и воспоминания не представляют такого необычайного интереса и жизненной необходимости, вполне могут заявлять о безрассудстве „рабства земных благ“ – лишь бы не навязывали свои взгляды другим».

Каково же мнение самого Лавкрафта по этому вопросу?

«Так получилось, что я не способен получать удовольствие или проявлять интерес к чему-либо, кроме мысленного воссоздания старых добрых деньков, ведь, честно говоря, я и не надеюсь когда-либо очутиться в соответствующей моему духу обстановке или пожить среди цивилизованных людей, которые помнят историю Новой Англии, поэтому, чтобы избежать безумия, которое ведет к насилию и самоубийству, я вынужден цепляться за немногие оставшиеся обрывки давних лет и традиций. Так что пусть никто даже не надеется, что я избавлюсь от громоздкой мебели, картины, часов и книг, помогающих мне оживить в памяти дом номер 454. Когда они исчезнут, не станет и меня, поскольку именно благодаря им я нахожу силы открывать глаза по утрам или с нетерпением встречаю новый день бодрствования, а не бьюсь в истерике и не стучусь головой о стены и пол, желая поскорее очнуться от кошмара „реальности“ и моей комнаты в Провиденсе. Да, подобная чувствительность причиняет немало беспокойства, когда у тебя нет денег, но критиковать ее легче, чем как-то помочь. Когда несчастный дурак, владеющий этими вещами, позволяет на время отвлечь себя посредством ложной перспективы и невежества всего мира, остается только один выход – пусть цепляется себе за жалкие обрывки, пока еще может их уберечь. Для него в этом и заключается вся его жизнь»6.

На основе этого невероятно трогательного отрывка можно было бы написать целый трактат. Здесь уже не встречаются уверенные фразы вроде «когда я приеду домой», напротив, теперь Лавкрафт «и не надеется» вернуться домой. Как Лиллиан отреагировала на такое серьезное и полное горечи послание единственного племянника – неизвестно. В последующих письмах данная тема, как ни странно, больше не поднималась.

Настало время обратиться к одному любопытному факту, касающемуся этой проблемы. По словам Уинфилда Таунли Скотта, ссылавшегося на Сэмюэла Лавмэна, во время проживания в Нью-Йорке Лавкрафт «носил с собой пузырек с ядом» (как утверждал Лавмэн), чтобы в любой момент положить конец собственному существованию, если жизнь станет совсем уж невыносимой7. Если честно, мне эта история кажется совершенно нелепой, и я более чем уверен, что Лавмэн все это выдумал – то ли с целью испортить репутацию Лавкрафта, то ли по какой-то другой причине. Спустя многие годы Лавмэн обрушился с критикой на наследие Лавкрафта, в основном по причине