хозяйства ничего не надо; он не будет простым человеком: из него будет или что-то очень хорошее, или великий лентяй. Для него моё наследство или ничего не будет значить, или ничем не поможет».

Да и сам помещик попался Шевченко какой-то неправильный.

Вот прежний пан – это сила, служить такому сам Бог велел! Василий Энгельгардт был племянником самого светлейшего князя Потёмкина-Таврического и получил долю наследства великого человека! И при этом не изувер, как растерзанный своими крепостными фельдмаршал Михаил Каменский.

Да вот беда, признал он своих байстрюков законными преемниками, и досталось семейство Шевченко Павлу Васильевичу. А Тарас Григорьевич, как его братья и сёстры, в законном браке рождены, а не явились следствием конкубината. И как теперь служить бес знает кому?

«Тяжко-важко в світі жити»

«Я часто думаю: что случилось бы, если бы казачок Энгельгардту не понадобился? А ничего! Просто в украинской глуши спился бы ещё один провинциальный маляр с мутными от сивухи глазами – точь-в-точь такой, как изображён сегодня на стогривенной купюре», – заметил Олесь Бузина.

Позднее Тарас Григорьевич так вспоминал своего хозяина:

«Мой помещик, в качестве русского немца, смотрел на казачка более практическим взглядом и, покровительствуя моей народности на свой манеръ, вменялъ мне в обязанность только молчание и неподвижность в углу передней, пока не раздастся его голос, повелевающий подать тут же возле него стоящую трубку, или налить у него перед носом стакан воды. По врожденной мне продерзости характера, я нарушал барский наказ, напевая чуть слышным голосом гайдамацкие унылые песни и срисовывая украдкою картины суздальской школы, украшавшие панские покои. Рисовал я карандашом, который – признаюсь в этом без всякой совести – украл у конторщика.

Барин мой был человек деятельный: он беспрестанно ездил то в Киев, то в Вильно, то в Петербург и таскал за собою, в обозе, меня для сидения в передней, подавания трубки и тому подобных надобностей. Нельзя сказать, чтобы я тяготился моим тогдашним положением: оно только теперь приводит меня в ужас и кажется каким-то диким и несвязным сном. Вероятно, многие из русского народа посмотрят когда-то по-моему на своё прешедшее».

Павел Васильевич справедливо видел в Тарасе недобросовестного бездельника и к тому же мелкого воришку. Ну, как такого не выпороть? Вот вы бы как поступили на месте господина Энгельгардта в таком случае? Дальше читаем воспоминания Шевченко, который в Вильно дожидался барина, рисовал атамана Платова при ворованной свече и прозевал его приезд:

«Уже я добрался до маленьких козачков, гарцующих около дюжих копыт генеральского коня, как позади меня отворилась дверь, и вошёл мой помещик, возвратившийся с бала. Он с остервенением выдрал меня за уши и надавал пощёчин – не за моё искусство, нет! (на искусство он не обратил внимания) а за то, что я мог бы сжечь не только дом, но и город. На другой день он велел кучеру Сидорке выпороть меня хорошенько, что и было исполнено с достодолжным усердием».

Павел Васильевич убедился, что полезным в хозяйстве навыкам Тарас необучаем: поварским искусством овладеть не смог, лакей недобросовестный, пахать и сеять необучен. А то, что когда-то «пас ягнята за селом», так это все негородские дети проходили. Ну, выучил в Варшаве польский язык, подумаешь? И кому нужно это умение за пределами Варшавы и Вильно? И отдал он казачка сначала Виленскому университетскому преподавателю, портретисту Яну Рустему.

Кстати, от польского мятежа Энгельгардт со своим казачком заблаговременно уехали в великорусские губернии. Там, конечно, тоже холера, зато не стреляют. В столице пан спровадил Тараса г-ну Ширяеву в обучение малярскому делу. Сам Шевченко характеризовал своего учителя так: «Ширяев соединял в себе качества дьячка-спартанца, дьякона-маляра и другого дъячка-хиромантика».

Пока Шевченко обучался, вернее был на побегушках и в услужении у Ширяева, его заметили вполне достойные и уважаемые люди. Первым был его земляк, художник Иван Сошенко. И сам Тарас, и его благодетель, вспоминают об этом знакомстве одинаково: молодой крепостной рисовал статуи в Летнем саду и там его заметил живописец и стал приваживать к себе на квартиру.

«Цариця-небога»

Со временем Сошенко познакомил ученика маляра со статусными знакомыми – конференц-секретарём Академии, уроженцем Пирятина Василием Григоровичем, композитором графом Михаилом Виельгорским, академиками живописи Карлом Брюлловым и Алексеем Венециановым. Все эти люди были уважаемыми и влиятельными.

Но особенно воспылал жалостью к крепостному самородку воспитатель наследника престола и автор слов государственного гимна, поэт Василий Андреевич Жуковский. Казалось бы, этот бастард помещика Бунина должен был бы сочувствовать Энгельгардту, ведь их происхождение и воспитание очень похоже (только Василия Андреевича узаконил не отец, а сосед), но случилось противоположное.

При встречах с уважаемыми людьми Тарас мастерски изображал жертву произвола и выжимал скупые мужские слёзы. В конце концов, уважаемые люди попали под обаяние даровитого крестьянина:

«Тяжко-важко в світі жити

Сироті без роду:

Нема куди прихилиться,

Хоч з гори та в воду!»

И уважаемые люди решили действовать – найти деньги на выкуп. В то время как раз в мастерской Брюллова лежал незаконченный портрет Жуковского, который, по завершении работ, можно было разыграть в лотерею и таким образом выкупить у Энгельгардта мужичка.

Но сначала автор «Последнего дня Помпеи» решил предложить Павлу Васильевичу освободить Тараса бесплатно, «из любви к искусству». Тот, разумеется, отказал. Затем к Энгельгардту пришёл Венецианов, чтобы выяснить приемлемую сумму. Дело сдвинулось.

Профессор Николай Сумцов так описывает переговоры: «Брюллов отправился для переговоров к Энгельгардту, но вынес от него лишь то убеждение, «что это самая крупная свинья в торжковских туфлях» и просил Сошенко побывать у этой «амфибии» и сговориться о цене выкупа. Сошенко поручил это щекотливое дело профессору Венецианову, как человеку более авторитетному.

Шевченко радовала и утешала забота о нем высоко просвещенных и гуманных представителей русского искусства и литературы; но по временам на него находило уныние, даже отчаяние».

Сам Шевченко высказал такую версию своего освобождения: «Сошенко представил меня конференц-секретарю Академии Художеств, В. И. Григоровичу, с просьбой освободить меня от моей жалкой участи. Григорович передал его просьбу В. А. Жуковскому. Тот сторговался предварительно с моим помещиком и просил К. П. Брюллова написать с него, Жуковского, портрет, с целью разыграть его в частной лотерее. Великий Брюллов тотчас согласился, и вскоре портрет Жуковского был у него готов. Жуковский, с помощью графа Вельегорского, устроил лотерею в 2.500 р. ассигнациями, и этою ценою куплена была моя свобода».

Другую версию происшедшего описал первый издатель стихов и поэм Шевченко Пётр Мартос. Якобы один