А сейчас он открыл рот и медленно выдохнул весь воздух из легких, прислушиваясь к слабому рокоту всех призраков, которых он сожрал за годы, нет, за десятилетия.

«Кости-экспресс», все фрактализированные троицы мистера Никотина.

Слева от него безликими плоскими силуэтами, среди которых все же можно было различить старое здание мэрии, «Секьюрити-банк» и Арко-тауэрс, на фоне темнеющего неба, окрашенного вернувшимся смогом, возвышались небоскребы делового центра города. Однако здесь, на островке автострады, прохладный вечерний бриз почему-то все еще доносил, вместе с ароматами жасмина и растоптанной хрустальной травки, запах разогретого за день в пустыне шалфея.

Его легкие опустели.

И тогда Шерман Окс глубоко вздохнул – но пацан находился слишком далеко. По-видимому, таратайка садовника все еще ехала куда-то; жаль, что он не записал номер. Но левая рука, все еще неприятно теплая, по крайней мере, указывала на ближайшую петлю, которую заложил на своем пути убегающий мальчишка. На западе отсюда.

Настоящей руки из плоти и крови не было – не было уже давно, как он мог судить по гладкой, без признаков воспаления рубцовой ткани, покрывавшей культю плеча. Утрата конечности была, несомненно, трагическим событием, но это случилось так давно в прежней жизни, о которой он имел смутное представление лишь из невнятных и бесполезных обрывков воспоминаний. Он не мог даже вспомнить, какое имя он носил прежде; Шерманом Оксом он назвался лишь потому, что находился в этом районе Лос-Анджелеса, когда к нему вернулось сознание.

Но он продолжал чувствовать левую руку. Случалось, что фантомная кисть так сильно сжималась в кулак, что воображаемые мышцы перехватывала болезненная судорога, а порой рука ощущалась холодной и мокрой. Зато, когда неподалеку кто-нибудь умирал, он чувствовал прикосновение тепла, как будто кто-то стряхнул на фантомную кожу пепел с сигареты, а если призрак оказывался в ловушке, застряв в чем-то или на чем-то, фантомная рука теплела и указывала туда.

И пусть руки на самом деле не было, Шерману Оксу всегда было неудобно проходить через двери или по проходам автобусов, когда фантомная конечность поднималась, указывая направление. В других обстоятельствах отсутствующая рука могла целыми сутками подряд ощущаться как прижатая к груди, и ему приходилось спать на спине, чего он терпеть не мог, так как всегда начинал храпеть и просыпался от собственного храпа.

Он, прищурившись, оглядел потемневшие к ночи кусты. Ему следовало бы проверить другие ловушки, но хорошо было бы отыскать мальца, прежде чем это сделает кто-нибудь другой; по-видимому Кут Хуми Парганас еще не достиг половой зрелости – потому-то он и не мог усвоить тот супердым, с которым частично совместился, даже если только что на самом деле вдохнул его. Неусвоенный призрак все еще останется заметным.

Шерман Окс вскинул голову, услышав неожиданный хруст. Кто-то, негромко ругаясь и шурша ветками олеандра, продирался в его укрытие. Шерман Окс осторожно направился навстречу чужаку, но тут же расслабился, услышав, как тот бормочет:

– Спирохеты поганые, собственных мыслей не слышат даже о банке тунца. Йо бе-ей-би! Лови их сейчас, а где они окажутся, когда начнется нью-йоркская часть трехчасового кулинарного шоу!

Окс уловил идущий от него резкий запах еще не перегоревшего дешевого вина и, подчеркнуто громко топая, вышел на открытое место. Чужак уставился на него в глубокой растерянности.

– Проваливай! – потребовал Окс. – А не то я и тебя сожру.

– Слушаюсь, босс, – проблеял чужак, шлепнулся на задницу и поплыл на спине по газону, комично размахивая руками. – Просто смотрел, не найдется ли, чем трубы залить.

«Ты окончательно и бесповоротно залил свои трубы много лет назад», – подумал Окс, провожая взглядом нелепую фигуру, удалявшуюся к обочине автострады.

Но случившееся вызвало у Окса тревогу. Даже такие вот твари, старые никчемные призраки, научившиеся аккумулировать физическую субстанцию – из жучков, больных животных, капель крови, плевков, выплеснутой наземь спермы, а иногда случалось, что из себе подобных, – могли даже по своей дурости потянуться следом за мальчишкой. Они, похоже, легко обучались находить себе одежду и выпрашивать деньги на вино, которое, не подвергаясь воздействию безжизненной имитации внутренностей, испарялось из пор, насыщая окружающий воздух парами неразложившегося этилового спирта.

Они не могли питаться органической пищей, потому что она не перегнивала в их нутре, и потому, не задумываясь, глотали камни, и крышки от бутылок, и крошки разбитого асфальта, которые находили в кишках старых улиц. Шерман Окс невольно улыбнулся, вспомнив, как на Паседена-фривей перевернулся грузовик с живыми курами; тогда две-три дюжины сбежали и поселились на островках безопасности. Водители тогда взяли за обыкновение брать с собой по пути на работу мешочки с зерном, которое, проезжая мимо, вытряхивали курам. Несколько крупных старых материализованных призраков перепутали зерна с гравием и съели их, а через пару недель он с изумлением увидел, как их самовольно захваченные тела густо покрылись зелеными ростками кукурузы; они торчали отовсюду, даже из глазниц.

«Черт с ними, с ловушками, – подумал Шерман Окс. – Одну ночь можно пережить и впроголодь. А мне нужно отследить мальчишку и того большого неусвоенного призрака, пока этого не сделал кто-нибудь еще».

Небо окрасилось пурпуром, затем потемнело до черноты, и «Куин Мэри» превратилась в огромную, сияющую огнями люстру, от которой яркие золотые дорожки протянулись по неспокойной воде гавани Лонг-Бич на четверть мили, туда, где на палубе своей сорокашестифутовой яхты типа «аляскинский траулер» стоял Соломон Шэдроу.

Яхта была пришвартована к пирсу забитой судами гавани Даунтаун-Лонг-Бич возле устья реки Лос-Анджелес. В отличие от подавляющего большинства владельцев соседних яхт, которые поднимались на палубы лишь по выходным, Шэдроу уже семнадцать лет жил на судне. Он владел домом на двадцать квартир близ побережья, в полутора милях к востоку отсюда, там жила его подружка, сам же он с 1975 года не провел на суше ни одной ночи.

Он повернул к берегу большую седеющую голову. Обоняния у него давно уже не было, но он знал, что где-то не слишком далеко произошло что-то серьезное – полчаса назад он почувствовал удар большого психического сдвига, случившегося где-то в городе; удар был даже сильнее, чем тот, который вчера вечером сбил его с ног в переулке, когда он перевозил холодильник. И все игрушечные свинки в его каюте, камбузе и рубке начали рыгать и продолжали рыгать целых десять минут, как будто их сердечки, работавшие от батареек, вот-вот разорвутся.

Несколько лет назад, ночью на Хеллоуин, он сел в свою старую машину, помчался под проливным дождем в «Монтгомери Уорд» и купил дюжину куколок-свиней. Согласно легенде на коробках, они должны были хрюкать, если «ЛАСКОВО ПОГЛАДИТЬ МЕНЯ ПО ГОЛОВЕ»; на самом деле издаваемый ими звук походил только на продолжительную отрыжку. Вернувшись на яхту, он вытащил всех свиней из коробок, поставил на палубу, и они всю ночь мокли под дождем. Затхлость старого бекона от хеллоуинского дождя сохранилась в них по сей день.