Питу оставалось радоваться, что Сьюки не выставила его, например, героиновым дилером или убийцей, потому что Нординг поверила бы в это и нажаловалась бы на него в полицию.

Той же ночью он уехал обратно в Лос-Анджелес. А серьезный разговор со Сьюки, состоявшийся в той же квартире, которую они снимали вдвоем, прошел совсем не так, как он в негодовании планировал. Сьюки рыдала и объясняла, почему спровадила Нординг, и, когда он направился к выходу, вцепилась в рукав его куртки, не умолкая ни на секунду.

Он допил горячий кофе и решил не заваривать вторую чашку. Сьюки с утра обязательно прежде всего выпивала две чашки кофе, за которыми следовали две-три банки холодного пива – как она загадочно выражалась, «во избежание».

Теперь он понимал, что Сьюки стала алкоголичкой уже к тому времени, когда они закончили колледж в 1975-м. К началу восьмидесятых, когда двойняшки уже некоторое время поработали у Лоретты Деларавы, они были известны среди знакомых как «Трез и Нетрез» – Пит был Трез (трезвенник), а Сьюки, напротив, Нетрез.

Он был уверен, что не единожды пытался уговорить сестру завязать с выпивкой, но сейчас мог вспомнить только один из этих разговоров. В перерыве съемок где-то на Редондо-Бич, за несколько лет до того, как она расстроила его помолвку с Джуди Нординг, он робко предположил, что еще одного глотка из ее термоса с бурбоном может хватить на день или, по крайней мере, на все утро, на что она ответила: «Меньше знаешь, лучше спишь». Тогда она еще как-то странно на него посмотрела – вроде как неуверенно улыбнулась, подняв серединки бровей и опустив оба края, как будто демонстративно прощала его за заданный по недомыслию неделикатный вопрос, на который можно было бы ответить и совсем не так сдержанно.

Он погасил сигарету в маленькой жестяной пепельнице, стоявшей на узкой раковине умывальника, поднялся и натянул штаны. Попозже он заедет в какой-нибудь студенческий спортзал и примет душ, но пока что нужно было отыскать место, где можно позавтракать, и чтобы там была уборная для посетителей… а затем прошвырнуться по городу.

Он обулся, надел рубашку и, протиснувшись между передними сиденьями, раздвинул занавеску на ветровом стекле. Окна в близлежащих домах все еще были темными, хотя оранжевое зарево факелов Военно-морской топливной базы уже начало меркнуть на фоне зари.

Устроившись на водительском сиденье и включив зажигание, он вдруг почувствовал со всей определенностью, что три ночи тому назад Сьюки действительно покончила с собой. От этого сердце его не стало биться сильнее, он лишь закурил очередную сигарету, легонько нажимая на педаль газа, чтобы прогреть холодный двигатель, но тут же он понял, что она стремилась к смерти уже много лет – возможно, с 1959-го, когда умер их отец.

«П.Р.У., чувак». Проблемы решаются ускорением. Но она так и не смогла достаточно ускориться. Тридцати двух лет на это не хватило.

А теперь Сьюки стала призраком. Салливан надеялся, что она сможет мирно упокоиться и спать вечным сном и что ее не отыщет и не снюхает какая-нибудь Деларава Восточного побережья, что она не останется бодрствующим в тревоге духом и не выродится путем постепенного усвоения материи в слабоумную бродячую тварь наподобие тех, которых он видел вчера на руинах имения Гудини.

Он убрал ногу с акселератора. Мотор работал ровно. Он включил фары, прищурился от зеленого света циферблатов панели управления, переключил скорость и, медленно съехав с обочины, поехал по безжизненной улице. «Почему бы не поехать на Сансет-бульвар, вдруг ресторан Тини Нейлора еще существует», – подумал он.

В здании автовокзала «Грейхаунд» на 7-й улице Анжелика Антем Элизелд стояла перед стеклянной дверью выхода на улицу у билетной кассы, возле того ее края, где на вывеске было вверху написано огромными буквами: «BOLETOS», а внизу, намного мельче: «БИЛЕТЫ».

За последние несколько часов она то пыталась вздремнуть в одном из похожих на клетки кресел, то пялилась сквозь стекло на безлюдную ночную улицу, то расхаживала по сверкающему линолеуму, пока семьи непритязательного вида собирались у двери номер восемь, чтобы погрузиться в автобус, отправляющийся бог знает куда, чтобы через полчаса их место заняли другие смиренные, словно заранее виноватые кочевые семьи. Их багаж непременно состоял из обшарпанных чемоданов, картонных коробок, поспешно заклеенных блестящей коричневой клейкой лентой, и нейлоновых сумок-«колбас», таких грязных, будто в них на самом деле сто лет возили колбасы. Элизелд не теряла надежды увидеть козу на веревке или корзину с живыми курами.

Через некоторое время ей удалось заставить себя поверить, что стрелки часов на стене все же движутся, однако она осталась при убеждении, что движение это происходит неестественно медленно. Сама себе не веря, она забавлялась мыслью, что она умерла в автобусе, что толчок, разбудивший ее, когда они проезжали через Викторвилл, был массивным кровоизлиянием в мозг, и все, что она испытывала с того момента, являлось только посмертной галлюцинацией. Тогда вчерашнее жуткое ощущение мгновенного предчувствия событий, вероятно, следовало бы считать предынсультным состоянием. В таком случае этот яркий, словно светящийся зал ожидания автовокзала с его креслами-клетками, туалетами, сверкающими хромом и кафелем, с вызывающе веселыми плакатами, изображавшими мчащиеся автобусы, – не что иное, как преддверие ада. Эта ночь никогда не кончится, и в конце концов она присоединится к одной из толп отъезжающих семей и отбудет с ними в какие-нибудь темные многоквартирные дома из муниципального жилья, из которых состоит ад. (В бестелесном образе она могла бы попросить прощения у Фрэнка Рочи.)

Но сейчас, стоя у стеклянной двери, выходившей на Седьмую, она видела, что усеянная натриево-желтыми пятнами чернота неба начинает на востоке наливаться темно-синим; белые огни зажглись в винном магазине напротив – наверное, работники готовились к утреннему нашествию покупателей, – и пара окон номеров отеля над магазином засветились янтарными прямоугольниками. «Лос-Анджелес лениво просыпается, – думала она, – шкандыбает в ванную, засовывает на место искусственные зубы, пристегивает протезы конечностей».

Прохладный бриз, чуть слышно шепча, просачивался между алюминиевыми косяками в затхлую атмосферу автовокзала, и даже здесь, намного южнее Беверли и западнее речки Лос-Анджелес, в нем ощущался аромат только что раскрывшихся ипомей.

«День, глазастый западный день родился, – подумала она. – Пробудись, ибо утро из чаши ночной уж плеснуло, все звезды прогнав до одной».

Она вздрогнула, и тут же громкоговоритель рявкнул, оповещая публику об отправлении очередного рейса.

Сокрушенно вздохнув, она отказалась от предположения, что умерла. Еще несколько чашек кофе из торгового автомата, и пора будет двигаться дальше.

Омары и крабы поползли из прибоя Венис-Бич на рассвете.

Улицы под стремительно светлевшим апельсиновым с переходом в разводы небом все еще были погружены в полумрак, и на несколько мгновений в половине седьмого по неровным городским кварталам пробежала рябь более глубоких теней – это уличные фонари почувствовали приближение дня и один за другим начали гаснуть. Знаки запрета парковки всю ночь охраняли обочины Мейн и Пасифик-стрит, зато на боковых улочках и крошечных немощеных участках между домами стояли машины, припаркованные под любым углом, как удалось въехать, а мотоциклы прислонялись к стенам, столбам заборов и бамперам автомобилей.