— Отправляйся, пока не рассвело, — напутствовал он меня.

Мы расстались без объятий — деревенский аптекарь и путешествующий студент, заглянувший по надобности к нему в лавку. Объяснить мое исчезновение призван был сфабрикованный нами правдоподобный вымысел о заболевшей в отдаленном селении тетушке. Дочь Эрнесто, Катерина, была здесь парией, персоной нон грата, поэтому ее отъезд все равно никого не обеспокоил бы.

— Я напишу, — пообещала я, подобрала поводья и пошла прочь, унося в памяти папенькин образ.

— Доченька моя любимая… — прозвучало мне вслед, но цоканье копыт заглушило остальные слова.

В то утро я украдкой покинула привычный с детства кров. Я отторгла от себя папеньку, дом, в котором родилась, горную деревушку, где на меня вначале водопадом изливалась любовь, а потом градом — насмешки, и… свой пол. Сомнений не оставалось в том, что из всего перечисленного мне больше всего будет недоставать папеньки. Дом — что ж, это просто дом, и в Винчи, как во множестве других селений, живут мужчины и женщины настолько добросердечные, насколько и жестокие. А женский пол — что хорошего я увидела через него, кроме, конечно, Леонардо?

Но я возблагодарила природу за то, что в день разрыва с прошлым она ниспослала мне теплую погоду, ясное небо с пушистыми облачками и легкий ветерок, обдувавший мое разгоряченное лицо. Спускаясь по тропинке с высокого холма, на котором виднелись церковь, замок со старинной крепостной стеной и скопище домишек под названием Винчи, я все еще не вполне доверяла собственному рассудку. Неужели меланхолия напрочь лишила меня душевного равновесия, если я решилась на такое? Но нет, ничего подобного: папенька меня приструнил бы и не допустил бы безумства.

Однако наш престарелый мул, которого я вела под уздцы, возможно, и не согласился бы со мной, если бы только мог высказать свое мнение. Бедный Ксенофонт, впряженный в шаткую тележку, только постанывал под тяжелой поклажей. Взошло солнце, осветило нас, и мне почудилось, будто мул недоверчиво на меня поглядывает. «Что это за чудо такое? — верно, недоумевал он. — Пахнет хозяйкой, а одет как мужчина».

Меж тем мой мужской облик сулил мне двоякие страдания. Первое состояло в том, что с непривычки я изнывала от духоты в грубой мантии из серого шерстяного сукна, из-под которой едва выглядывал воротничок белой сорочки. Вторым, и наихудшим, был страх разоблачения. Как быть, если вдруг откроется, что женщина из тосканского захолустья осмелилась отринуть свой пол и вздумала поселиться в столице в мужском обличье, более того, под видом торговца?

Что ж, я такая, какая есть, и обратного пути уже быть не может. Честно говоря, я только-только начинала проникать в суть предпринятой мной авантюры.

Дорога во Флоренцию, расположенная к востоку от Винчи, от Эмполи до Ластры шла по южному берегу реки и была значительно лучше, чем узкая конная тропа, которая вилась по северному берегу. На пути меня обгоняли крестьянские телеги, груженные зерном, и бесчисленные повозки, на которых купцы везли непряденую шерсть и шелк-сырец с побережья, из порта Пизы в столицу моды — Флоренцию. Словом, от одиночества я не страдала. Попутчики мне попадались по большей части дружелюбные, крестьяне особенно были охочи посудачить, разузнать, откуда человек идет и какие там новости. Я изрядно волновалась и была еще не готова очертя голову ринуться в мир в качестве мужчины, поэтому изображала застенчивость и вместо бесед махала всем рукой и улыбалась, поспешно опуская глаза долу, словно под гнетом тяжких дум.

Исходя из моих расчетов и судя по папенькиной карте, я одолела приблизительно две трети пути, когда наступила ночь. Я увела мула с тележкой с проезжей дороги и, не разжигая костра, устроила себе под деревом спартанское ложе. Однако, несмотря на утомление, я едва могла сомкнуть глаза и с первыми лучами солнца уже поднялась и снова пустилась в путь.

Обогнув вместе с покряхтывающим другом Ксенофонтом излучину реки, я испытала величайшее в своей жизни потрясение. Передо мной раскинулась Флоренция — обширный купол Дуомо и три высокие башни посреди целого моря красных кровель. Даже мул и тот остановился в ошеломлении, вперив изнуренный взгляд в невиданную перспективу.

Мое радостное предвкушение десятикратно усилилось, а страха, наоборот, слегка убыло. Я нетерпеливо подхлестнула Ксенофонта, и мы поспешили к Великому городу, который меж тем открывался перед нами в новых подробностях. Река Арно текла сквозь него, обнесенная по берегам терракотовой стеной толщиною, кажется, более трех метров. На стене вдоль по течению до сей поры сохранялась дюжина каменных сторожевых башен.

На левом берегу строения стояли более скученно. К югу на холмах виднелись несколько больших замков, а к северу, в самом городском массиве, который издали напоминал ровный ковер, составленный из крыш домов и церквей — их я насчитала не менее сотни, — высились исполинские здания, могущие посрамить своей грандиозностью любой трехэтажный дом. Вероятно, это и были те самые дворцы, в которых обитали сильные мира сего — богачи, аристократы, именитые купцы, банкиры и правоведы, чьей истинной религией, как говаривал мне папенька, было вовсе не католичество, а госпожа Коммерция.

Прошагав немного вдоль внешней городской стены и уже подойдя вплотную к первому мосту на западной оконечности Флоренции, я поняла, что пора делать окончательный выбор. Я все еще могла повернуть назад и избавить себя от возможного унижения, тюрьмы, а может быть, и жестоких пыток в том случае, если под моей мужской личиной заподозрили бы женщину.

Не скрою, я на минуту замешкалась, прежде чем взойти на Понте алла Каррайя. Как зачарованная, наблюдала я за движением на этом широком мосту: прежде мне встречались только узкие, на которых и двум телегам не разминуться. Выгадав подходящий момент, я дала Ксенофонту легкий тычок, и он повлек за собой нашу погромыхивающую повозку. Мы присоединились к общему торговому потоку и вместе с ним вступили в новую жизнь в городе, «который правит миром».

Оставив позади сутолоку моста, я с удивлением обнаружила, что на городских улицах и переулках царит тишина и на них почти не видно людей. Меж тем я рассмотрела, что дома во Флоренции выстроены из серого и золотисто-бурого песчаника и соединены друг с другом. Заметила я и то, что четвертые и пятые этажи в них выдаются наружу, по сравнению с нижними, и нависают над мостовой. Почти все окна и лоджии верхних этажей были празднично украшены многоцветными флагами и хоругвями, шпалерами и семейными гербами, длинными цветочными гирляндами и даже нитями серебряной и золотой тесьмы. Однако, вопреки папенькиным рассказам, я не увидела на крытых балконах молодых прелестниц, кокетничавших, по флорентийскому обычаю, с проходящими внизу благородными юношами.

Пока мой мул цокал копытами по булыжникам улицы Борго Оньиссанти, мимо церкви Санта-Тринита и по дороге вдоль реки, отдаленный вначале шум становился яснее и различимее. Ксенофонт, заслышав его, все неувереннее переступал копытцами, я же, напротив, с бьющимся от волнения сердцем хотела поскорее приблизить его источник. Ни разу в жизни я еще не слышала такого гомона, вызванного, судя по всему, восклицаниями и криками огромной толпы, помноженными на клацанье сотен копыт по мостовой.