Повелитель III Интернационала принял меня в присутствии двух секретарей в одном из лучших номеров «Астории», служившем ему, по-видимому, кабинетом.

— Только я предупреждаю, — начал он разговор, — что времени у меня для вас немного, поэтому спрашивайте сразу, что вам нужно.

— Мой роман называется…

— Я все это уже знаю, — перебил меня Зиновьев. — Вы прямо задавайте вопросы, а я буду на них отвечать.

— Что требуется для скорейшего превращения мира в коммуну?

— Убрать из него всех врагов коммунизма, к какому бы они классу ни принадлежали и какими бы способами ни пришлось действовать для этого.

— «Убрать»… то есть уничтожить? Но разве это осуществимо?

— Хе! Это казалось утопией, пока Россия не была в наших руках. Теперь это только вопрос времени, тем более что все капиталистические правительства работают на осуществление этой идеи.

— А сколько приблизительно времени понадобится на эту «уборку»?

— Не более двадцати пяти — тридцати лет при таком ходе вещей, как сейчас.

— А вы не думаете, что население России при таком длительном революционном периоде и неизбежно связанных с ним недостатках питания и других бедствиях выродится?

— А что нам до этого? На смену ему придет другое. Наши задачи шире, мы заботимся не о населении России, а обо всем человечестве. Четверть века вполне достаточно, чтобы очистить мир от паразитов и воспитать его по-новому.

— Чем будет отличаться это новое человечество от прежнего?

— Тем, что оно будет жить действительностью, а не обманами, создаваемыми его воображением.

— Будут ли вожди у нового человечества?

— Без вожака стадо может заблудиться.

— Но ведь новое человечество уже не будет бессмысленным стадом.

— И разумные существа, когда они собраны в массу, могут пойти по ложному пути.

— Но может ли быть воспринята идея коммунизма в странах, где каждый крестьянин и рабочий является собственником? Захотят ли эти мелкие буржуа расстаться с нажитым их трудом имуществом?

— Скорее, чем кто другой, потому что мелкий собственник захочет стать крупным. Мы же скажем ему сперва то, что говорим здесь, то есть: «бери». Когда же уже нечего будет брать, тогда мы ему прикажем: «отдай». А если не отдаст, возьмем сами, потому что к тому времени будем уже достаточно сильны.

— При новых формах жизни будет ли существовать индивидуальность?

— Поскольку она не будет помехой общему.

— Какова будет в грядущем идеальная коммуна?

— Ну, ответить на это кратко — трудно. В общем всем будет хорошо, у всех будет все необходимое для удовлетворения своих потребностей.

— Физических или духовных?

— Дух — душа — понятия буржуазного мира. Мы знаем только физические потребности организма: мозговые, нервные, желудочные и половые.

— Ваш взгляд на женщину?

— Когда она является для нас товарищем или средством, освежающим наш организм, она выполняет свое назначение, но если женщина стремится стать для мужчины воздухом, без которого нет дыхания и жизни, ее следует убить, как ядовитую гадюку. Однако, — спохватился он, поглядев на часы, — у меня сегодня нет больше времени. В другой раз, когда кончите ваш роман, я еще поговорю с вами об этом. Если он подойдет нам, мы издадим его на всех языках, — повторил он мою, видимо переданную ему Лилиной фразу.

Воспользовавшись такой благосклонностью, я только что хотела заговорить о «Новых искрах», как Зиновьев, вставая, добавил:

— А пока, вместо того чтобы учить рабочих Экспедиции писать стихи, да пичкать их буржуазными сочинительствами, поступайте лучше в агитшколу[55]. Это будет полезнее и для вас, и для них. Такие журналы, как «Новые искры», только вредны для рабочих.

— А я только что собиралась просить у вас разрешения печатать их на обрезках бумаги, которые остаются в Экспедиции от других работ. Товарищ Ленин хотел прислать для журнала статью, а комиссар печати очень одобрил мой план — помещать наряду с прежними буржуазными авторами и таких, как Морозов-Шлиссельбуржец[56].

— А, слушайте вы его! Он вам наговорит, — игнорируя упоминание о Ленине, махнул рукой Зиновьев на слова о комиссаре печати. — Ему все кажется возможным слияние красного с белым. Ну, скажите вы, писательница, — уже шутливо добавил он, — что станется с красным вином, если его разбавить белым?

— Для этого не нужно быть и писательницей, чтобы ответить, что оно побелеет, — ответила я.

— Дело не в этом, а в том, что оно, не получив качеств белого, утратит свойства красного, то есть станет никчемным.

Дня через два я заехала к комиссару печати, чтобы поблагодарить его за устройство свидания с Зиновьевым и просить и в дальнейшем содействовать моим делам.

Когда я передала ему о совете Зиновьева поступить в агитшколу, он сказал:

— Я бы никогда не посоветовал вам этого до тех пор, пока наше положение не укрепится окончательно. В случае какого-нибудь нового белого бунта вы пострадали бы в первую голову.

Я поблагодарила комиссара за такую заботливость обо мне и ответила, что не собираюсь ни теперь, ни по «укреплении» коммунизма исполнить его совет, ибо политическая деятельность меня не интересует.

В течение этого времени, вероятно, в связи с моими частыми посещениями представителей власти у нас участились и обыски, происходившие обычно глухой ночью.

— Послушайте, — встретила я после одного из них комиссара печати. — Мне наскучили эти бесконечные нашествия на мою квартиру по ночам. Если они исходят от вас, нельзя ли устраивать их днем и присылать одних и тех же людей. Они могли бы подтвердить вам, что в доме в промежутках между их визитами не появилось ничего нового. Ведь лишение сна — это китайская казнь. Или вы применяете и ее к вашим идейным врагам?

— Вы должны не жаловаться, а благодарить нас за такую заботу о вашей свободе, — ответил улыбаясь комиссар, — ведь вы обязаны ею именно тому, что мы знаем все, что вы делаете, что собираетесь делать и даже что думаете.