— А наши собрания в опровержение большевистского мнения называть «вечерами богов», — посоветовали, смеясь, другие.

На эту тему стали писать шуточное коллективное стихотворение.

С. Аничкова:

В. Пяст:

Н. Гумилев:

В.:

Н.:

Р.:

Так как коллективное стихотворение снова заговорило о наболевших вопросах, я предложила писать на эту же тему индивидуальные.

M-ий:

З.:

— Нет, — сказала я после чтения экспромтов, — по-видимому за злободневные темы придется налагать на авторов штраф.

Один из поэтов ответил на это:

Когда в Петроград долетели первые вести о восставшем Кронштадте и от орудийного залпа броненосца «Петропавловск» содрогнулись здания, когда в знак солидарности с восставшими забастовали и петроградские рабочие, в городе не оставалось уже ни одного человека, сомневавшегося в успешности восстания.

Коммунисты на этот раз совсем потеряли головы.

Мне рассказывал состоявший при штабе Петроградского округа знакомый врач о царившей там в те дни панике.

«Бегают, как помешанные, не зная, что предпринять, и шепотком спрашивают друг у друга, куда скрыться».

Жизнь остановилась. Каждую минуту ждали обстрела города орудиями, что вопреки логике вызывало у населения не страх, а радость.

Перед газетчиками, обычно уныло и одиноко стоявшими на углах улиц с «революционными» изданиями, теперь выстраивались бесконечные очереди ожидавших вестей об освобождении или имевших основания желать своевременного бегства из Петрограда.

Забастовала также Экспедиция, и во избежание порчи машин злоумышленниками у ворот ее были поставлены часовые, не пропускавшие на фабрику посторонних.

В моих студиях занятия также остановились, потому что собираться группами, даже в несколько человек, было, как и всюду, запрещено. Приходя в отдел, я подзывала к себе по очереди моих учеников, делившихся со мной впечатлениями и новостями.

Удивляло меня, что в этот раз здесь не было того подъема, который наблюдался во время наступления Юденича. Ученики пояснили мне причину.

«Разбаловались мы. Теперь вот по студиям болтаемся, да с вами приятные разговоры разговариваем, а другая власть может работать заставит по-настоящему; трудно будет, да и неохота уже».

Даже ненавидевшие и проклинавшие большевиков рабочие говорили:

«Человек и к тюрьме привыкает, а нас за эти годы так замытарили, сперва царской войной, потом гражданскими, а сейчас голодом, очередями, да разными там собраниями и заседаниями, что только о покое и думаешь. Да и еще покуда новая власть установится, при старой либо в тюрьме сгниешь, либо к стенке угодишь, а если и вывернешься каким чудом, белые не простят, что при коммунистах работал».

И большевики ловко пользовались этим опасением репрессий со стороны белых и этой апатией «замытаренных» людей для своей агитации — внушения.

Последнее необычайно ярко сказалось на психике рабочих одной из крупнейших фабрик Петрограда, где забастовщики были особенно злобно настроены против коммунистов и собирались «гнать» направленных к ним, как и на другие заводы, агитаторов.

Но агитировать здесь явился сам Зиновьев со своими приближенными. Ничуть не смутившись встретившими его свистками и злобными выкриками: «Довольно голода»… «Столько время мучаемся»… и т. п., он, не покидая автомобиля, стал убеждать «не отдавать завоеванных революцией свобод», говорить о близости всемирной революции, которая «разом сделает жизнь пролетариата богатой и счастливой», о репрессиях, которым подвергнутся рабочие в случае победы восставших.

Не прошло и получаса, как враждебные возгласы утихли, а по окончании речи раздалось дружное пение «Интернационала», и Зиновьеву было дано обещание немедленно стать на работы.

Если бы случайно мне не пришлось присутствовать при этом лично[64], я никогда бы не поверила, что не подтверждаемые фактами слова могут произвести на толпу такое магическое действие.

Интересно мнение об этом известного психиатра, профессора Бехтерева[65][66], которому я рассказала о поразившей меня сцене.