– Именем норвежского государства объявляю вас мужем и женой, – произнес он, плюнул чем-то коричневым на распятие, стоявшее рядом с ним, поднял судейский молоток и ударил по черной от огня алтарной решетке.

Один раз. Два раза. Три раза.

Я вздрогнул и проснулся. Я сидел, прислонившись головой к стене. Черт, эти сны меня измотали.

Но стук продолжался.

Сердце мое перестало биться, и я уставился на дверь.

Винтовка стояла у стены.

Я схватил ее, не вставая со стула. Положил приклад на плечо и щекой прижался к нему. Палец на спусковом крючке. Я сделал вдох и понял, что до сих пор сидел, затаив дыхание.

Еще два стука.

А потом дверь открылась.

Небо прояснилось. Наступил вечер. Дверь выходила на запад, и человеку, стоявшему в дверях, солнце светило в спину, поэтому я видел только темный силуэт на фоне пологой равнины, с ореолом из оранжевых солнечных лучей.

– Ты меня застрелишь?

– Прости, – сказал я, опуская винтовку. – Я думал, это куропатка.

Ее смех был низким и спокойным, но лицо все еще находилось в тени, поэтому блестящий свет ее глаз мне пришлось вообразить.

Йонни уехал.

– Сегодня он сел на автобус в южном направлении, – сказала Лея.

Она отправила Кнута за дровами и водой. Она хотела выпить кофе и желала, чтобы я объяснил, зачем к ней заходил южанин и спрашивал, где я.

Я пожал плечами:

– На свете много южан. Он сказал, что ему надо?

– Сказал, что очень хотел бы с тобой поговорить. О делах.

– Ага, – сказал я. – Это был Йонни? Он похож на болотную птицу?

Лея не ответила. Она сидела за столом напротив меня и пыталась поймать мой взгляд.

– Он узнал, что ты живешь в охотничьей хижине, и уговорил кого-то показать ему дорогу. Но тебя здесь не было, и, поскольку кто-то еще рассказал ему, что ты заходил ко мне после похорон, он подумал, что я могу что-нибудь знать.

– И что ты сказала?

Я позволил ей поймать мой взгляд. Позволил изучить его. У меня было много что скрывать, и в то же время скрывать мне было нечего.

Она вздохнула:

– Я сказала, что ты снова уехал на юг.

– А почему ты так сказала?

– Потому что я не дура. Я не знаю и не желаю знать, в какую беду ты попал, но не хочу быть виноватой в том, что навлеку на тебя еще больше бед.

– Больше бед?

Она покачала головой. Это могло означать, что она неправильно выразилась, что я ее не так понял или что она не хочет об этом говорить. Она выглянула в окошко. Мы слышали, как Кнут энергично рубит дрова.

– По словам того мужчины, тебя зовут Юн, а не Ульф.

– А ты когда-нибудь верила, что меня зовут Ульф?

– Нет.

– И все же послала его в неверном направлении. Ты соврала. Что об этом сказано в твоем Писании?

Лея кивнула в ту сторону, откуда доносились удары:

– Он говорит, что мы должны позаботиться о тебе. В Писании об этом тоже говорится.

Какое-то время мы сидели молча. Мои руки лежали на столе, ее – на коленях.

– Спасибо, что занялся Кнутом на поминках.

– Не за что. Как он справляется?

– На самом деле неплохо.

– А ты?

Она пожала плечами:

– Мы, женщины, всегда справляемся.

Звук рубки стих. Скоро мальчик вернется. Лея снова посмотрела на меня. Глаза ее обрели такой цвет, какого я никогда не видел. Она сверлила меня взглядом.

– Я передумала, Ульф. Я хочу знать, от чего ты бежишь.

– Твоя первая мысль по этому поводу была умнее.

– Рассказывай.

– Зачем?

– Затем, что, по-моему, ты хороший человек. А хорошему человеку грехи всегда отпускаются.

– А если ты ошибаешься, если я не хороший человек? Тогда я сгорю в твоем аду?

Это прозвучало злее, чем мне хотелось.

– Я не ошибаюсь, Ульф, потому что я тебя вижу. Я тебя вижу.

Я сделал глубокий вдох. Пока еще я не знал, смогут ли слова политься у меня изо рта. Я смотрел в ее глаза, синие, как море под тобой, когда тебе десять лет, и ты стоишь на вершине скалы, и все твое существо хочет прыгнуть, кроме ног, которые не шевелятся.

– У меня была работа: требовать долги за наркотики и убивать людей, – услышал я собственный голос. – Я украл деньги у своего работодателя, и теперь он за мной охотится. А еще я втянул во все это Кнута, твоего десятилетнего сына. Я плачу ему за то, что он шпионит для меня. Точнее, даже не так. Он получит плату, только если доложит о чем-то подозрительном. Например, если он увидит людей, которые без раздумий убьют мальчика, коли потребуется. – Я вынул сигарету из пачки. – Ну, как теперь обстоят дела с прощением?

Она открыла рот одновременно с тем, как Кнут распахнул дверь.

– Вот, – сказал он, опуская дрова на пол перед печью. – Теперь я проголодался.

Лея смотрела на меня.

– У меня есть рыбные фрикадельки в банках, – сказал я.

– Эх, – ответил Кнут, – может, лучше поедим свежей трески?

– Боюсь, у меня здесь ее нет.

– Здесь нет. А в море есть. Мы поедем и наловим. Можно, мама?

– Сейчас середина ночи, – тихо сказала она, по-прежнему не отводя от меня глаз.

– Лучшее время для рыбалки, – подхватил Кнут, прыгая на месте. – Пожалуйста, мама!

– У нас нет лодки, Кнут.

Прошла секунда, прежде чем я понял, что она имела в виду. Я посмотрел на Кнута. Лицо его помрачнело, но потом снова просияло.

– Мы можем взять дедушкину лодку. Она в лодочном сарае, он сказал, мне можно.

– Правда?

– Да! Треска! Треска! Ты ведь любишь треску, Ульф?

– Обожаю треску, – сказал я, отвечая на ее взгляд. – Но не знаю, хочет ли твоя мама трески прямо сейчас.

– О да, конечно же хочет. Правда, мама?

Она не ответила.

– Мама?

– Пусть Ульф решает, – произнесла она.

Мальчишка пролез между столом и моим стулом, так что мне пришлось посмотреть на него.

– Ульф…

– Да, Кнут?

– Можешь съесть язык трески[7].

Лодочный сарай находился в нескольких сотнях метров от пристани. Запах гнилых водорослей и соленой воды вызвал у меня несколько смутных воспоминаний о лете. Например, о проталкивании головы в спасательный жилет маленького размера, о двоюродном брате, который вырос очень высоким, потому что его семья богаче и у них есть лодка и дача, и о дяде с красным черепом, который ругается, потому что не может завести подвесной мотор.