И вот женское тело подо мной вдруг полностью расслабилось. Я озабоченно посмотрел на Аниту. Ее глаза были закрыты, она казалась неживой. Я осторожно прикоснулся большим и указательным пальцем к ее шее, пытаясь нащупать пульс, и не нашел его. Черт, где же пульс, она что…

Потом из ее рта раздался низкий звук. Поначалу это был ворчливый рык, он постепенно нарастал, переходя во что-то знакомое. Тяжелый вдох и выдох, как из дырявого глушителя.

Вот так, она была дочерью своего отца.

Я втиснулся в пространство между маленьким женским телом и стеной, почувствовал спиной холод обоев, а бедром – край кровати. Но я был в безопасности. Пока.

Я закрыл глаза. В голове у меня было две мысли. Я до сих пор не вспомнил о валиуме. И «ты застрелишь зеркальное отражение».

А потом я уплыл в мир снов.

За завтраком я встретился с отцом Аниты, и облик его удивительно совпал с представлением, которое неосознанно возникло у меня в голове из-за его храпа. Волосатый, полный и суровый мужчина. Мне казалось, что в его храпе я слышал даже его сетчатую майку.

– Ну, – сказал он сурово и затушил окурок в недоеденном куске хлеба, лежащем перед ним на столе. – Судя по твоему виду, кофе тебе не помешает.

– Спасибо, – с облегчением сказал я, усаживаясь напротив него за пластмассовый стол.

Он посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на газету, облизал кончик карандаша и мотнул головой в сторону плиты и кофейника:

– Бери сам. Не получится и дочь мою трахать, и чтоб кофе тебе подносили.

Я кивнул, нашел в шкафчике чашку и налил в нее чернющий кофе, поглядывая в окно. Облачность не прошла.

Отец Аниты сидел, уставившись в газету. В наступившей тишине я слышал тихое похрапывание Аниты.

Мои наручные часы показывали четверть десятого. Интересно, Йонни все еще в деревне или уехал искать меня в других местах?

Я отхлебнул кофе. У меня возникло желание прожевать его перед тем, как проглотить.

Отец Аниты поднял на меня глаза:

– Подскажи мне другое слово, обозначающее кастрацию.

Я посмотрел на него:

– Оскопление.

Он опустил взгляд в газету:

– Через «о»?

– Да.

– Ага, может быть.

Он лизнул карандаш и вписал слово в кроссворд.

Когда я вышел в коридор, надел обувь и собрался идти, из спальни вылетела Анита. Она была голой и бледной, волосы всклокочены, взгляд безумный. Она заключила меня в объятия и прижала к себе.

– Я не хотел будить тебя, – сказал я, безуспешно пытаясь добраться до двери.

– Ты вернешься?

Я откинулся назад и посмотрел на нее. Видимо, она знала, что мне известно: обычно они не возвращаются. Но все же она хотела знать мой ответ. Или нет.

– Я попробую, – сказал я.

– Попробуешь?

– Да.

– Посмотри на меня. Посмотри на меня! Ты обещаешь?

– Конечно.

– Ты сам сказал это, Ульф. Ты пообещал. Никто не может дать обещание Аните и не сдержать его, понимаешь? Ты оставил мне в заклад свою душу.

Я сглотнул и кивнул. Технически я ведь не пообещал ей ничего, кроме как попробовать. Попробовать пробудить желание и найти время, например. Я высвободил руку и дотянулся до дверной ручки.

Я направился в хижину длинным обходным путем. Прошел за холмом на северо-востоке, чтобы подойти со стороны леса, двигаясь между деревьями.

Олень стоял и чесался рогами об угол хижины. Он не решился бы подойти настолько близко, если бы в хижине кто-то был. И все же я ползком добрался до русла ручья и, пригнувшись, добежал до места, где спрятал винтовку. Я разобрал камни, вытащил ружье из толя, проверил, заряжено ли оно, и направился к хижине.

Олень остался на месте, с интересом поглядывая на меня. Изменилось не многое. Дверь шкафа была открыта, а я ее всегда хорошо закрывал, чтобы не пробрались мыши. Пустая кожаная сумка немного выглядывала из-под койки, а на дверной ручке с внутренней стороны двери был пепел. Я отогнул доску рядом со шкафом и просунул в дыру руку. Нащупав пистолет и пояс с деньгами, я вздохнул с облегчением. Потом сел на стул и попытался представить, что он мог подумать.

Сумка рассказала ему, что я здесь был, но тот факт, что ни денег, ни наркотиков, ни других вещей в ней не оказалось, поведал ему, что, возможно, я покинул это место, раздобыв себе более практичный рюкзак или что-нибудь в этом роде. После этого он засунул руку в печь, чтобы узнать, теплый ли пепел, и получить представление о том, на много ли я его опережаю.

Вот настолько я сумел проследить его мысли. Что дальше? Поехал ли он вслед за мной, не зная, куда я отправился и как покинул Косунд? Или же он спрятался где-нибудь поблизости и ждет, не вернусь ли я обратно? Но разве в таком случае он не вел бы себя более осторожно и не спрятал бы следы своего пребывания, чтобы я почувствовал себя в безопасности? Или, постойте-ка, теперь мне подумалось, что очевидные следы его пребывания в хижине должны были означать, что он уехал, и именно этого эффекта он и хотел достичь!

Черт.

Я схватил бинокль. Обвел взглядом всю линию горизонта, знакомую теперь до мельчайших деталей. Я искал что-нибудь, что было не так, как прежде. Вглядывался. Концентрировался.

Повторял все раз за разом.

Через несколько часов наступила усталость, но я не хотел ставить кофе, ведь дым подал бы видимый на расстояние многих километров сигнал о том, что я вернулся.

Только бы разразился дождь, только бы эти облака выпустили воду, только бы это случилось, потому что чертово ожидание сводило меня с ума!

Я отложил бинокль и ненадолго закрыл глаза.

Потом подошел к оленю.

Он настороженно посмотрел на меня, но не шелохнулся.

Я погладил его рога.

А потом взобрался ему на спину.

– Но, – сказал я.

Он сделал несколько шагов. Поначалу очень медленно.

– Да!

Затем более уверенно. И быстрее. В сторону деревни. Коленки его щелкали все чаще и чаще, как счетчик Гейгера, приближающийся к атомной бомбе.

Церковь была сожжена. Конечно, ведь здесь прошли немцы. Они искали участников Сопротивления. Но руины дымились и были еще теплыми. Камень и пепел. А между черными камнями танцевали они, некоторые из них были голыми. Они танцевали неистово и быстро, хотя песня священника была медленной и тягучей. Его белая ряса почернела от сажи, а перед ним стояли жених с невестой, она в черном, он в белом с головы до пят, начиная от белой шапки и заканчивая белыми деревянными башмаками. Песня стихла, и я подъехал ближе.