— Ну нет, не будут.

Он награждает меня укоризненным взглядом, означающим: Пусть я только водитель автобуса, но я не дурак.

— Не хочешь же ты на виду у всех там блевать, верно?

Он усмехается и выжидает. Его прагматизм вполне убеждает.

— Нет, не хочу.

— Разумно. Наконец-то мы нашли общий язык, — довольно заключает папа. — Итак, первое: исключительно вино. Ясно? Прежде всего ты непременно должна чего-нибудь съесть. Много воды и ни одной стопки крепкого. Не мешать. И во-вторых: пить медленно.

— А как это сделать?

— Пей из маленькой рюмочки. Стограммовую от двухсотграммовой небось отличить можешь? И только отхлебывай.

Я слушаю внимательно, знаю, что получаю советы настоящего спеца.

— После каждой рюмки сделай минутную паузу и следи за собой. В любом случае пей не больше полулитра. Соблюдай свой интерес.

— Ладно, ладно.

Полночь: в начале июня ночь неожиданно теплая, ясное небо вызвездилось. Благодаря папиным указаниям я все время трезвая — в отличие от многих одноклассниц, которых вино развезло настолько, что они разбрелись по дачкам. Эда отключился прямо на дощатом полу террасы, где мы сидим, и Аничка с Веткой под всеобщее ликованье накрыли его военным брезентом, застилавшим пинг-понговый стол. Скиппи кое-как держится на ногах, но по его рубашке всем видно, что его уже вывернуло. Вартецкий уезжает.

Через десять минут после его отъезда встает и Ева: удивительно прямая, устало-бледная, пленительно красивая.

— Пойду поплаваю, — говорит она.

Том пытается перехватить ее взгляд. Мария наклоняется к Иржине и что-то ей шепчет; Иржина кивает. От воды веет холодом, пламя свечек в баночках от варенья трепещет. Джеф решительно качает головой.

— Сказано — никакого ночного плаванья. Кто пил, плавать не будет.

— Я не пила, — отсекает Ева и исчезает в темноте.

Мы пораженно замолкаем: королева ушла.

— Смотрите не уделайтесь из-за нее все, — шипит Зузана, но ей никто не отвечает.

Через час на террасе нас всего восемь. Вечеринка кончилась — и никакие слова о самых стойких и верных ничего не меняют.

— Здесь вроде как сухой закон, — говорю в воцарившейся тишине.

Джеф молча наливает мне. Минутой позже в туалете я разглядываю свое лицо: кожа блестит, глаза красные, на зубах и на губах винный осадок, но самое худшее — в облике моем внезапно возникает что-то обнаженно примитивное. В таком виде я не должна показываться Тому, решаю я. Но какое это имеет значение? Смеюсь и хлопаю себя мокрыми ладонями по багровым щекам. Холодная вода стекает на шею. В зеркале появляется лицо Тома: поразительно чужое, почти неприятное. Только заметив, что я вижу его, он улыбается. У него припухшие веки.

— Поздно, — говорю ему. — Я видела тебя. Раньше. Это женский сортир.

— Когда раньше?

— За несколько секунд. Прежде чем ты улыбнулся. Ты был совсем другой. Нехороший.

— Правильно. Потому что во мне два человека: плохой и хороший.

— Значит, убьешь меня? Раз я тебя застукала?

Я поворачиваюсь к нему лицом. Он показывает мне бутылку вина, оплетенную соломой.

— Что это?

— «Кьянти». Я получил его к абидуре.

Это смешит меня.

— Знаешь, ты сказал к абидуре, а не к абитуре?

Челка падает ему на лоб, я откидываю ее. Впервые в жизни я реально дотрагиваюсь до него. Впервые мы реально одни. Мне не хватает только темноты. Отвратительная лампочка действует на нервы.

— Не хочешь пройтись? — говорю я.

На природе под звездами выдаю ему всю леденящую правду. Этот неожиданный выплеск он пытается сдержать, но я не сдаюсь.

— Знаешь, ты ужасно жестокий! — улыбаюсь я. — Знаешь, ты ужасно бестактный!

— Ну подожди, подожди.

— Нет, ты подожди. Теперь моя очередь. Я немного под мухой и могу сейчас все высказать. Кроме того, ты, возможно, единственный, который поймет меня. Теперь слушай. Ты выслушаешь меня?

— Выслушаю.

Трава мокрая, невидимые волны бьются о невидимый берег.

— Мы оба знаем: то, что ты сейчас делаешь, называется сладкой подменой невезухи, — говорю я.

Прищурившись, он удивленно смотрит на меня, но при этом достаточно честен, чтобы притворяться непонимающим.

— Молодец, — хвалю я его. — Что до меня, мы оба знаем: я словно бедный автомеханик, который признает только «мерсы», хотя отлично понимает, что у него самого «мерса» никогда не будет.

Опасаюсь, как бы он не завел какой-нибудь банальный спор по поводу этого сравнения — лишь бы скрыть свою растерянность. К счастью, он не говорит ничего.

— Другая метафора: когда встречаются люди разных социальных групп, они тактично избегают упоминания о деньгах — смекаешь, что я хочу сказать? Ты уже знаешь, в чем коренится ваша жестокость?

— Ваша?

Он шатается, поддерживаю его за локоть.

— Твоя, Джефа и других красивых мальчиков.

— В чем?

Разумеется, он это знает, просто не хочет высказать вслух.

— В том, что при каждой встрече вы показываете тугой кошелек.

Но пора его и пожалеть. В темноте я больно натыкаюсь ногой на деревянную лавочку. Сажусь без всяких объяснений, а Том просто валится ко мне на колени. Прижимаю его голову к груди и глажу по волосам.

— Диктатура обаяния, — продолжаю я. — Фашиствующий террор наружности. — Алкоголь окрыляет меня. — Что же остается мне? Либор, — горько смеюсь я, — и мастурбация.

Он откидывает голову назад и смотрит на меня, но иначе, чем прежде.

— Покажи, — говорит. — Покажи, как ты это делаешь. Мы можем сравнить технику.

Наша свобода не имеет границ.

— Ты спятил? Я видела себя в зеркале. При оргазме я выгляжу так, будто кто-то клещами выдирает у меня ногти.

Мы смеемся. С усилием он садится и беспардонно разглядывает меня. Потом обеими руками гладит мне грудь. Я не сопротивляюсь.

— Принимаешь милостыню? — спрашивает.

— Только на Рождество.

Пододвинувшись, он начинает ерзать.

— А хоть какой-нибудь залог?

— Залог — можно.

Он долго и хорошо меня целует.

(Музыка, смычки.)

Он снова ко мне ложится на колени и вскоре засыпает. Я слушаю его посапывание — я счастлива и расстроена одновременно. Я только что объехала два квартала на «мерседесе», а всю оставшуюся жизнь буду ходить пешком.